Боттичелли - Станислав Зарницкий

Глава двенадцатая Сумерки таланта

Шли дни, люди как-то жили, приноравливаясь к новым условиям, а в жизни Сандро ничего не менялось, да он и сам не пытался ничего изменить. А в городе вроде бы наметились перемены. После вступления французов в Милан во Флоренцию оттуда возвратился Леонардо да Винчи. Пошли разговоры о том, что именно он призван возродить живопись в городе. Но хорошо зная Леонардо, Сандро лишь отмахивался: ничего он не изменит, он и в мастерской Верроккьо тяготился писанием картин, да и кто скажет, что он создал за последнее время? И сейчас он больше говорил не о живописи, а о том, как отвести течение Арно от Пизы, чтобы принудить ее к сдаче. Потом у него появилась идея проложить от Флоренции к морю судоходный канал, а о живописи по-прежнему не было речи. А кончилось все тем, что вскоре он покинул Флоренцию и предложил свои услуги Чезаре Борджиа в качестве военного инженера. Флорентийцы были удивлены таким поведением: ведь Чезаре все-таки враг их города, хотя и состоит у него на содержании. Но что возьмешь с Леонардо — его переменчивый нрав и наплевательское отношение к любым обязательствам были хорошо известны.

Весной 1501 года во Флоренции объявился Микеланджело, а спустя несколько месяцев сюда возвратился Филиппино Липпи. Казалось, город снова стал притягивать живописцев, обещая им пристанище и работу. Содерини ликовал: раз в город потянулись скульпторы и живописцы, значит, новый расцвет города уже недалек. Гонфалоньер Содерини был преисполнен гордости, ведь этот расцвет, в принципе, должен был считаться его заслугой. Однако оказалось, что не так-то просто обеспечить художников заказами, привязать к месту. Да и поведение живописцев стало иным: если раньше они предпочитали, несмотря на все трудности, все-таки не покидать родной город, то теперь новому их поколению не сиделось на одном месте, все они стремились при первой возможности перебраться туда, где можно было бы легко и много заработать.

Сандро не испытывал желания встречаться с теми, кто еще недавно был так или иначе близок к нему. Да и о чем он мог говорить с ними — все они были увлечены поисками чего-то нового, а он уже давно ничего не искал. И что он может показать им? «Рождество?» Но они могут только пожать плечами в недоумении — ведь все они знали другого Сандро. «Пьету?» Но и она вряд ли потрясет их, особенно Микеланджело. Сандро слышал, что он стал просто невыносим: выше всего и всех он ставит свое мастерство, все остальные для него недоучки. Да и что он понимает в живописи, каменотес? Город подарил ему блок мрамора, и теперь он бьется над ним, надеясь удивить Флоренцию своим мастерством. Но Флоренция много перевидала на своем веку, удивить ее чем-либо трудно.

С Филиппино они уже давно разошлись — и этот тоже считает себя великим мастером. Кроме того, он обременен большой семьей, которую нужно кормить, поить, одевать. Все его помыслы сейчас направлены на то, чтобы не впасть в нищету, говорит он только об этом, споры о живописи для него непозволительная роскошь. А ведь была у него искра Божья! Сандро вновь и вновь вспоминал друзей Лоренцо, которые считали, что служение музам несовместимо с семейной жизнью — гений ничем не должен быть связан. Он еще помнит, как они превозносили Петрарку и порицали не кого-нибудь, а самого Данте, который обзавелся семьей. Да и он всю свою жизнь считал, что нужно всецело отдаться живописи, несмотря на то, что старик Мариано не разделял его мнения и порицал его.

Сандро стремился убедить себя, что невнимание к нему этих трех некогда близких ему людей — Леонардо, Микеланджело, Филиппино — совершенно не трогает его. Они ведь слишком разные — и поговорить им будет не о чем. Занятые своими делами и мыслями, они вряд ли станут слушать его рассказы о поисках веры. Об этом он бы сейчас поговорил, но это не те люди, которые станут слушать его. Но сколько он ни убеждал себя, на душе все-таки по-осеннему зябко: никто из них не зашел к нему, не оказал уважения, а ведь, что ни говори, он старше их всех. Воистину, мир изменился в худшую сторону. А еще его раздражает то, что этим трем оказывается такое внимание и уважение, будто они совершили нечто невиданное. О нем же совершенно забыли. Его былая слава блекнет и исчезает, как та фреска с повешенными, которую он написал на стене палаццо Веккьо.

Симоне было непонятно, почему его брат остается в одиночестве и без заказов, когда во Флоренцию возвращаются люди, которых тот хорошо знал и которые конечно же могут ему помочь. Непонятно и то, почему Сандро не встречается с Микеланджело. Ведь он из рассказов знает, что когда-то они были хорошо знакомы и Сандро с риском для себя поддерживал его переписку с Лоренцо ди Пьерфранческо. Без этой помощи Микеле вряд ли смог бы утвердиться в Риме. Сандро не желает отвечать на эти вопросы. Говорит о том, что их встреча все-таки состоялась в ратуше, но Микеланджело, которого так почитает Симоне, не бросился к нему навстречу, а отделавшись несколькими фразами, поспешил уйти, заявив, что у него срочные дела. Это не в обычае флорентийцев. А что касается его взглядов, то Сандро не знал, изменились они или нет. Но он мог предположить, что сейчас для него демонстрация своего искусства скульптора и стремление получить заказ были гораздо важнее, чем вся политика. Может быть, и он сам, будь у него другое положение, действовал точно так же. За свое искусство Микеланджело мог бы положить голову на плаху, но ни за какие там идеи на костер бы не пошел. Может быть, ему вообще было сейчас не с руки встречаться с людьми, известными как сторонники казненного доминиканца, чтобы не потерять выгодные заказы.

Жаль, конечно, что люди стали такими черствыми и думают только о своей выгоде. А с Микеланджело они, пожалуй, могли бы сойтись — нет, не на почве живописи. Они могли бы найти общий язык, если Микеле действительно, как предполагает Симоне, придерживается прежних взглядов. Наверное, он тоже думает, кто же прав в том споре между папой и простым монахом. Возможно, ему были по душе и выступления Савонаролы против накопительства: истинному живописцу действительно ничего не нужно, кроме его таланта. Когда он, Сандро, был первым среди флорентийских живописцев, он тоже ничего не копил. Говорят, Микеланджело всецело отдается работе, думает лишь о ней, живет только своим искусством. В этом он походит на него. Наверное, и Микеле верил когда-то в сурового, но справедливого наместника Христа, воздающего всем по их заслугам. Но теперь не время громко говорить об этом. И может быть, к лучшему, что они не ищут встреч друг с другом.

Год явно складывался для него неудачно: его увлечение вопросами веры привело к тому, что истины он так и не нашел, зато растерял даже тех заказчиков, которых еще мог приобрести. Он злился по поводу того, что семейство Строцци поручило Филиппино Липпи расписывать свою капеллу в Санта-Мария Новелла, даже не обратившись к нему. Боль и озлобление усиливались еще и потому, что в этой церкви некогда работал и он сам, там его знали и когда-то восторгались его ремеслом. Теперь же ему предпочли его ученика, и здесь ничего не меняло оправдание, что просто Строцци не пожелали поручить ему этот заказ. Нужно было примириться с мыслью, что его время прошло, что другие отвоевали у него первенство. Он же перебивался случайными заработками: снова, как когда-то, рисовал за гроши портреты и расписывал лари, но мода на расписную мебель тоже проходила, и он чувствовал, что скоро и этот источник его жалких заработков иссякнет.