Глубокая печаль - Син Кёнсук

– Да.

– И даже не заедешь к свекрови?

– Я приехала только вас повидать.

Только тогда мать заметила помятое, неухоженное лицо дочери.

– Что у тебя с лицом?

– А что?

– Не болеешь ли? Ты сама на себя непохожа.

Молчание.

– Что случилось?

Ынсо взяла Хваён и стала пододвигать ее к матери: толкала, толкала, а та всем телом упиралась.

– Прошу тебя, позаботься об этой собачке.

– Куда-то уезжаешь?

– Да.

– Куда?

– Далеко.

– А муж?

– Мама! – взмолилась Ынсо.

Мать перестала расспрашивать и посмотрела на неё.

Ынсо говорила ей «мама» только тогда, когда этого нельзя было избежать. А тут впервые за долгое время назвала ее мамой и поджала губы, в ее глазах застыла страшная усталость. Заметив это, мать прекратила расспросы.

Хотя девушка и сказала, что ненадолго, она тут же прикорнула и заснула. Мать посадила собачку у печки, достала одеяло и подошла к Ынсо, чтобы укрыть. Заметив, как невероятно она располнела, потрясла ее:

– Открой глаза… Что происходит?

– Разбуди меня рано утром. Очень рано. Еще до рассвета.

На рассвете, когда Ынсо открыла глаза, в изголовье стоял накрытый стол с завтраком.

Как только поднялась, мать сложила одеяло, достала пиалы под рис, нарезала тофу, поставила кастрюльку с супом из кимчхи и открыла крышку. Из пиалы с белым горячим рисом клубами поднимался пар.

– Я боялась, что вдруг ты, как вскочишь, сразууедешь, вот и… Поешь хоть, умойся да оденься. Я давно уже хотела вот так, специально для тебя, приготовить что-нибудь. Только для тебя одной, чтобы рядом не было никого. Ведь я ни разу так для тебя ничего и не готовила. Вот и решила приготовить сегодня утром. Если б я только знала, что ты приедешь… А это все, что у меня есть… Даже если и не очень хочется, все равно поешь, ради меня.

Ынсо взяла ложку.

В тарелке с тончхими[32] плавало яблоко, маленькие зеленые перчики, ниточки зеленого лука, рядом стояла тарелка с поджаренной до золотистой корочки рыбкой, тарелка с алой кимчхи – видно, только что вынутой с самого дна глиняного горшка; тарелка с мясом, тушенным в черном соевом соусе и разорванным на мелкие пряди; рядом в глиняном горшке засоленные листья перца; в тяжелом глиняном горшочке ттукбеги – омлет, приготовленный на пару; промасленные и посыпанные мелкой солью пластинки жареного кима.

Ынсо цепляла палочками и пробовала все из каждой тарелки понемногу до тех пор, пока мама не встала и не вышла, чтобы принести ей пиалу с теплым рисовым напитком суннюн.

Ынсо быстро отодвинула от себя стол и хотела уже выйти из комнаты, как ее собака, лежавшая все это время у печки, встала и направилась вслед за ней. Ынсо присела и погладила ее по спине:

– А ты с сегодняшнего дня будешь тут жить, как простая собака, по-собачьи.

Ынсо впихнула в комнату все никак не отстававшую от нее собачонку, которая как сумасшедшая стала скрестись в дверь. Как тогда, когда мужчина Хваён однажды оставил ее и уехал. Тогда она, закрытая в ее машине, скребя когтями по стеклу, металась и горестно смотрела вслед уезжавшему хозяину.

– Когда уеду, растите ее во дворе. Не надо, как я, а как вы хотите.

Вслед за Ынсо вышла и мама, в ее руке была корзинка, в которой был нарезанный батат, рис, семена дикого кунжута, высушенная зелень дайкона.

– Что это?

– Когда ты уйдешь, я рассыплю это в горах.

– В горах? Зачем?

Молчание.

– Зачем?

– Снега много навалило, зверям есть нечего. Вот я и приготовила для них.

Забрезжил рассвет. Выйдя на туманную дорогу, Ынсо сказала, что машину оставила у моста и попрощалась. Переходя через мост, обернулась. Мама все так же стояла в мутных лучах рассвета. Ынсо махнула ей рукой, чтобы та скорее возвращалась домой, но та даже и не пошевелилась. Девушка прошла еще несколько шагов и вернулась к матери:

– Давайте вместе пойдем в горы. Потом я провожу вас до дома и поеду.

Проходя по насыпи, в поле они увидели дикую утку, высунувшую из зарослей сине-зеленую голову. Мать почерпнула из корзинки овощи и крупы, бросила в сторону утки.

– Всю зиму они жили парой, да, видимо, умерла самочка-то…

«Дикая утка? – Ынсо взобралась на насыпь и стала смотреть, как утка подбирала брошенную сухую зелень. – Странно, ведь утки водятся стаями, почему же на этот раз она одна?»

Раньше тут за насыпью водилась целая стая уток. Было так приятно наблюдать, как эти шумные утки ныряли за водорослями в воду. Однажды отец Сэ поймал одну дикую утку и закрыл ее в птичнике. Но Сэ, сжалившись над бедной дикой уткой, посаженной вместе с домашними, позвал Ынсо, завернул утку в одежду, а потом выпустил снова на волю у этой насыпи. «Может, это родственник той самой утки?» – девушка продолжала смотреть на одинокую дикую утку.

На горной дороге, припорошенной снегом, отчетливо виднелись следы одинокого путника, – они накладывались друг на друга, видимо, этой тропинкой зимой ходила только одна мать. В свете зари Ынсо посмотрела на удаляющиеся от нее следы, а потом сама зашагала, ступая по следу матери – в ее след.

– Всю зиму я звонила тебе, ты не брала трубку, – произнесла мать.

Молчание.

– Я и к Ису ездила в армию. А звонила я, чтобы позвать тебя съездить к нему вместе со мной…

Молчание.

«Видимо, она вот так, всю зиму, каждое утро ходила по этому следу в горы». Ынсо продолжала идти за матерью, аккуратно ступая по ее следам. Мать шагала и все разбрасывала вокруг себя по снегу содержимое корзинки. Она старалась бросить как можно дальше, размахиваясь изо всей силы. Было слышно, как падает на снег батат, как рассыпается рис, и вот, посреди этих звуков, сквозь леденящий утренний рассвет, мать неожиданно обернулась:

– Жизнь не принадлежит нам. Более того, жизнь – это не то, что мы можем прекратить по своему желанию.

Мать глубоко заглянула в глаза Ынсо, словно спрашивая, а не хочет ли и она попробовать покормить зверушек? Потом попыталась вложить сушеную зелень в руки дочери, но Ынсо выпустила зелень, и та упала на снег прямо под ее ноги.

Без света мне не видно твоего лица…

В пустой квартире, где не было даже собачки, Ынсо частенько стала разговаривать сама с собой. Как-то позабыв, что отвезла собачку к матери, сделала для нее ужин и стала везде искать – под столом, на диване, но потом вспомнила и пробормотала: «Ах да! Я же ее увезла в