Гиперион - Иоганн Христиан Фридрих Гёльдерлин

Он спросил меня, каковы показались мне люди во время моего путешествия.

— Более животны, нежели божественны, — ответствовал я ему.

— Это потому, — молвил он, — что столь немногие из них человечны».

И дальше:

«Мы не смеем отрекаться от нашего благородства, мы должны хранить в чистоте и святости прообраз (Vorbild) всяческого бытия. Масштаб, коим мы мерим природу, должен быть безграничен, и неодолимо стремление сформировать бесформенное по тому праобразу (Urbild), который мы носим в себе, и подчинить неподатливую материю священному закону единства. Но чем горше страдание в борьбе с нею, тем больше для нас искушение нетерпеливо отбросить прочь божественное оружие, отдаться в плен судьбе и нашим чувствам, отречься от разума и превратиться в животных, — или же если мы, ожесточенные сопротивлением природы, боремся с нею не для того, чтобы в ней и тем самым между ею и божественным в нас воцарился мир, но для того, чтобы уничтожить ее, если мы насильственно уничтожаем всякую потребность, отвергаем всякую восприимчивость и таким образом разрываем прекрасные узы, соединяющие нас с другими умами, — мы превращаем мир вокруг себя в пустыню, а прошедшее делаем прообразом безнадежного будущего; <...>

Не думай, что речи мои детски-наивны, милый чужестранец!

Я знаю, что лишь необходимость заставляет нас признавать родство меж природой и бессмертным в нас, верить, что в материи живет дух, но я знаю, что эта необходимость дает нам на то право, я знаю, что там, где прекрасные формы природы возвещают нам присутствие божества, мы, мы сами, одушевляем мир своей душой; но что тогда, когда не через нас все стало, как оно есть?».

В образе мудреца одни исследователи усматривали фигуру Шиллера, другие — Фихте.

В феврале Гёльдерлин оставил стихотворный вариант и начал переделывать его снова в прозу. Дошедшие до нас куски содержат первую главу, начало второй, конец третьей, четвертую, несколько больших кусков из пятой и первую половину шестой главы. Все это называется «Юность Гипериона. Часть первая. Издано Фридрихом Гёльдерлином». Возможно, это мыслилось как наборный экземпляр, ибо издатель Котта положительно ответил на просьбу Шиллера.

Из «Юности Гипериона» мы узнаём, что Гиперион — не наш герой-путешественник, разуверившийся в Гомере, а мудрый старец, рассказывающий ему свою историю. Стилистически неразличимые пласты заставляют вспомнить, что Шиллер поначалу узнавал в Гёльдерлине самого себя. А место действия?

Та же тополевая роща, но уже без города «Был ясный, голубой апрельский день. Мы сидели на балконе под лучами солнца; вкруг нас шелестели листвой деревья, и сквозь воскресную тишину доносился далекий звон колоколов, и звуки органа с близкого холма, где стояла часовня».

Проза «Юности Гипериона» позволяет восполнить нехватку первоначальной прозы — той, что переводилась в стихи. Какую страну видел перед собой автор? В его поздних гимнических набросках есть три редакции текста под названием «Греция». Первая начинается:

Дороги скитальца!

Ибо Тени деревьев

И холм, под солнцем, где

Дорога

К церкви

Дождь, ровный как стрелы,

И деревья стоят, дремля, и все ж

Нарастают шаги солнца...

В третьей редакции это самый конец (вернее, обрыв):

Сладко нам под высокою сенью деревьев

И холмов жить, под солнцем, там, где дорога

Мощеная к церкви. Но тому, чей путь лежит

Дальше, кто послушной стопою мерит

Пространство и жизнь кому в радость,

Тому цветут

Прекрасней дороги другие

Как далеко ушел от своей юности автор «Гипериона»... Но он все бредет по знакомым местам с названием страны, где никогда не был.

После приведенной выше цитаты следовал рассказ Гипериона:

«Я как раз сегодня настроен, — прервал он меня дружески, — вызвать на свет чудесные невинные фигуры, и также более мятежные. Ты останешься у меня до тех пор, пока я не кончу свой рассказ. Уверяю тебя, я должен был долго держаться от них в стороне из-за того, что я потерял, я должен был остерегаться страдания и радостей воспоминаний, я был как больное растение, что не переносит солнца...».

На этом вторая глава обрывается.

Мы узнаём переведенные в план прошедшего фразы из «Фрагмента» (см. с. 30), но как странно — бледно и прозаично — смотрятся они здесь. Попав в иной контекст, они — в оригинале повторенные точно — требуют для себя даже другого перевода.

«Да не шокирует тебя эта книжица! Я пишу ее, коль скоро уж она была начата, и это лучше, чем совсем ничего, и утешаю себя надеждой вскоре восстановить свой кредит кое-чем другим», — писал он 28 апреля 1795 г. Нойферу, и, когда мы читаем «Юность Гипериона», нам становится понятна неудовлетворенность автора. Знакомые по «Фрагменту» фразы не вписываются в прозаичный текст, который распадается, рассыпается, не скрепленный страстной мыслью и чувством. Мелите, превратившись в Диотиму, стала бледнее тени, повествование утратило стержень, слова звучат пусто — похоже, что фраза «Мне стало трудно собирать воедино обломки некогда думанных мыслей» и т. д., повторяемая здесь, отражает продолжающееся состояние души автора. «Сырая масса», из которой он извлек прекрасный кристалл «Фрагмента», не хотела формоваться в роман.

А ведь прошло три года!

В последовавшем в конце мая бегстве Гёльдерлина из Йены, быть может, не последнюю роль сыграл этот роман, который был уже обещан и запродан, но не мог быть осуществлен. Но было и другое — и, скорее всего, все действовало в комплексе: тайное общество (орден Черных Братьев), к которому, видимо, был причастен Синклер, студенческие беспорядки, страх перед консисторией, о котором он говорит в письме № 108, стремление избавиться от мягкого гнета гения Шиллера — кризисное состояние, которое всегда предшествует рождению нового.

Ничего хорошего не ждало его в Нюртингене. Его уважаемая матушка настоятельно советовала ему принять пасторскую должность с женой в придачу и каждую копейку, выданную ею «милому Фрицу», аккуратно заносила в книгу расходов. Значит, надо было снова покинуть родину, снова искать гувернерского места в других частях — для того времени в других государствах — Германии.

В августе 1795 г. он вновь пересматривает концепцию и план романа, вновь решительно отбрасывает все написанное и начинает заново. От этой предпоследней редакции, отосланной издателю в первой половине декабря, сохранилось немногое, но видно, что автор возвратился к форме повествования в письмах — он опять обращается к Беллармину. Однако с удивительным постоянством сохраняет он фразы об обломках мыслей, о нищете и гибели (см. «Фрагмент», с. 7).