Учебный плац - Зигфрид Ленц

на все, что ему желали, он только кивал, щеки Доротеи он лишь слегка коснулся губами, а мне протянул руку и предостерег:

— Береги себя, Бруно.

Внезапно вспыхнул фейерверк, который подготовил Иоахим, это наверняка был самый грандиозный фейерверк, какой когда-либо был в Холленхузене, три пушечных выстрела возвестили его начало, три взрыва, а взрывные волны прокатились по заснеженным участкам и, конечно же, вспугнули все живое, что пряталось у нас, зайцев и птиц и все, все. Бутылки, под террасой в снегу стояли бутылки, а из их горлышек торчали деревянные стержни ракет. Иоахим прыгал от одной ракеты к другой, подносил огонь к запальным шнурам, и ракеты одна за другой с шипеньем взлетали и разрывались, выбрасывали вращающиеся луны, серебряный дождь и многоцветные звезды, все они легко неслись над белой землей, бросали бегущие тени на деревья и кусты с их снежным грузом. Восхищенные возгласы, и радостный испуг, и отблеск разлетающихся солнц — все это обрушивалось на наши лица, окрашивало их и затеняло; и уж по нашим лицам можно было понять, что́ разрывалось, и светилось, и рассыпалось искрами над участками.

Знать бы мне только, что меня ждет, придется мне покинуть Холленхузен или нет, если б мне вообще больше знать о том, что они замышляют и что готовят и по чьей воле здесь все делается, иной раз мне кажется, что я близок к разгадке. Под огненными колесами и разрывающимися звездами, глядя на фейерверк Иоахима, я пытался найти намеки на то, что принесет нам новый год; в свете разлетающейся брызгами кометы я искал шефа, при свете серебряного дождя я надеялся обнаружить Ину, я мгновенно перестроился на март и на август, стал думать о Доротее и Иоахиме, но распознать ничего не мог. Все скрывала дымная темень, и, пока я искал хоть какие-то знаки, над нами шипя пролетали шутихи и хлопушки, рвались с грохотом в занесенных снегом розах и разлетались во все стороны, достигая и до нас, тут уж каждый должен был следить, чтоб в него не попало. Только шеф не прыгал из стороны в сторону, он стоял в одиночестве у двери на террасу, глядя на все происходящее, не слышно было, чтоб он что-нибудь говорил, восторга он не выказывал, но и неодобрения тоже, если какая-нибудь ракета, летя параллельно земле, разрывалась на участке грушевых пород и там догорала. С его губ не сорвалось ни слова, когда все мы хвалили фейерверк Иоахима, он хотел сразу же вернуться в свой угол, к своему грогу, но не успел он присесть, как Доротея взяла его за руку и задержала.

Она потянула его назад, еще раз потянула на террасу, и незаметно для него подала мне заранее условленный знак, я тут же бросился в комнату Доротеи, взгромоздил себе на спину новую качалку — прекраснейшую качалку, какую только можно себе представить, — и осторожно понес ее в зал. Макс помог мне снять качалку и поставить ее на пол. Ина подыскала ей место, мы сдернули с нее последние листы картонной упаковки и залюбовались ею, ее черной матово-поблескивающей кожей, полированными изогнутыми полозьями, — уж что Доротея покупала, тем нельзя было не восхищаться.

После этого мы украдкой дали знать Доротее, что все готово. Она вновь ввела шефа в зал, но лицо его, пока она подводила его все ближе и ближе к качалке, не выразило ни напряженного ожидания, ни предвкушения радости, только что-то вроде ворчливой доброжелательности. Перед самой качалкой Доротея его отпустила и отошла в сторону:

— Вот сюрприз к Новому году, только для тебя.

Я думал, что он сразу же сядет в качалку для пробы, устроится поудобней, а потом представит нам, какое же удовольствие легонько покачиваться в качалке, но он этого не сделал, он стоял, разглядывая качалку, глянул и на светло-коричневый диванчик, где всегда сидел, пожал плечами и сказал:

— Слишком уж хороша, чтоб на ней сидеть. Разве не так?

— Значит, ты не рад? — спросила Доротея. — Это самое лучшее, что можно было найти в Шлезвиге.

— Оно и видно, — сказал шеф. И еще он сказал: — Качалка для праздников.

— Для отдыха, — сказала Доротея и попыталась усадить шефа в качалку, — она будет только для тебя, для отдыха, ну сядь же, посиди в ней.

Тут уж шеф сел в нее, нерешительно, напряженно и озабоченно, словно боялся сломать качалку или по меньшей мере ее запачкать; откинуться он не осмелился, а уж покачаться тем более, как-то скованно посидел он минуту-другую, а поднявшись, определил:

— Она наверняка своих денег стоит, эта качалка.

У Доротеи, у Доротеи внезапно показались слезы на глазах, она ничего не сказала и не расплакалась, она просто стояла со слезами на глазах, может, ждала, что шеф все-таки что-то еще скажет, хоть словечко радости, благодарности, но он ничего больше не сказал, и тогда она быстро вышла, ни на кого из нас не посмотрела и вышла.

Никто из нас не шелохнулся, каждый, видимо, чувствовал какую-то тяжесть на душе, стояла такая тишина, что я слышал постукивание кубиков льда в бокале Макса. Макс первым нарушил тишину, сказал:

— Новый год — вот он и в самом деле начался.

После чего сразу же осушил свой бокал и так громко стукнул, поставив его, что стук этот прозвучал как стартовый сигнал. Охотнее всего я побежал бы за Доротеей, чтобы привести ее обратно, но это мне не подобало, у других было больше прав, чем у меня, даже у Гунтрама Глазера, который озадаченно уставился куда-то в пустоту. Но теперь Ина подошла к шефу и взяла его за руку.

— Пошли, — сказала она, — пожалуйста, пошли, мы вместе приведем ее обратно.

Не выпуская его руки, она дотянулась до его бокала, подала ему и сказала:

— Не можем же мы так начать Новый год.

Шеф отпил глоток. Сказал:

— Иди, ты и одна справишься, Дотти тебя послушается.

— Но она ждет, что ты придешь, — сказала Ина, — извинишься хоть одним словечком, и все будет забыто.

Шеф отвел руку Ины, горько усмехнулся и спокойно спросил:

— За что, за что мне извиняться? Может, за то, что я не могу радоваться? — И еще громче добавил: — Сюрприз, на сей раз к Новому году. В последнее время недели не проходило без сюрпризов, постепенно, думаю я, нам следует привыкнуть к тому, что вокруг нас делается.

— Ты упускаешь кое-что из виду, — сказала Ина. И еще она сказала: — Ты несправедлив, мамочка же не для себя это делает, тебе хотела она доставить радость, тебе.

— Как же может человек радоваться излишеству? — спросил шеф