Учебный плац - Зигфрид Ленц

предстал совсем другой Макс, совсем не тот, которого я знал; уже тем, как он повернулся от окна к Хайнеру Валенди, он показал свое превосходство, свое грозное, зловещее спокойствие, какого я никогда прежде не замечал у него; прищурив глаза, он резко сказал:

— Не очень-то задавайтесь, дружок, у вас на то оснований нет, вы, кажется, забыли, чем вы обязаны Бруно.

Его слова попали в точку, Хайнер Валенди вытаращился на него, не только явно удивленный, но и ошарашенный; он перестал даже дымить своей сигаретой, когда Макс заговорил, испытывая при этом гибкость тросточки.

Он достаточно много слышал об этом деле, сказал Макс, и очень немногому из всего этого верит, сказал он, возможно, так оно и было и твердая цена за срубку бука вообще не была оговорена; он, Хайнер Валенди, только потому усмотрел обиду в недоплате, что хотел получить право самому малость похозяйничать в доме госпожи Холгермиссен; если бы дело обстояло иначе, он удовольствовался бы недостающей суммой и не унес бы с собой кое-какие ценные вещи.

— Все мы знаем, — сказал Макс, — все понимаем.

Я заметил, что у Хайнера Валенди в глазах помутилось и он охотнее всего ушел бы, он даже намекнул на это, сказав:

— Жаль, что еще не стемнело.

Макс только рассмеялся, он рассмеялся и спросил: может, чистая совесть зависит от времени дня?

— Послушайте, дружок, — сказал Макс, — я знаю вас лучше, чем вам хотелось бы, и вот вам мой совет: ступайте, вернитесь добровольно туда, откуда пришли. Вам ничего другого не остается, ибо ваши доводы в оправдание того, что вы совершили, не убеждают, вы эти доводы придумали задним числом, а это лицемерие, этим вы ничего не добьетесь.

Какую помощь мог я оказать Хайнеру Валенди? Он надеялся, он ждал чего-то от меня, настоятельнее он редко когда глядел на меня, но мне ничего не приходило в голову, что могло бы ему помочь сейчас, когда он сидел притихший, как в воду опущенный.

Макс кивнул мне, и я вышел за ним на улицу, но дверь запирать не должен был; мы пошли ужинать в крепость, я — к Магде, Макс — к тем, другим; а что Хайнер Валенди в наше отсутствие исчезнет, Макс считал начисто невозможным.

— Он останется, Бруно, он только приоткроет дверь, выглянет и останется. И вовсе не из-за грозы.

На небе все перемещалось и перестраивалось, с северо-запада тянулась туго вздутая чернота — гроза еще не разразилась, армада еще не собралась, за Холленхузеном застыли на своих местах корветы и шлюпы, как не раз бывало.

Мой ужин стоял на столе, окошечко в кухню было закрыто — знак того, что Магда нужна где-то в другом месте, — поэтому я ел так быстро, как хотел, и пока ел, думал только о Хайнере Валенди и о том, как он сник. Хотя я ждал, что он в наше отсутствие удерет, я на всякий случай завернул бутерброд с колбасой, мне было его еще больше жаль, чем тогда, когда он потерпел аварию с автофургоном своего отчима и все рыбы вылетели на рапсовое поле.

Хайнер Валенди не сбежал, недвижно сидел он на моей кровати и даже голову не повернул, когда я вошел, но бутерброд, который я ему протянул, он взял и умял без единого слова. А потом потребовал ключ, но я сразу же разгадал его план и сказал: нет. Тогда он меня попросил запереть дверь, но я этого не сделал. Чувствуя, что он боится Макса, я попытался избавить его от этого страха и рассказал ему кое-что из того, что сделал Макс за эти годы и чему я был свидетелем, — это не очень-то помогло. Когда он как-то быстро поднялся и рывком отворил дверь, я решил, что он выскочит, но он только уставился в дождь и закрыл дверь, когда засверкали зигзаги настоящей сшибки молний.

Макс пришел в плаще, в руках у него был целлофановый мешок, его он бросил Хайнеру Валенди, да так неожиданно, что тому пришлось его ловить. Я разглядел там яблоки и два-три маленьких пакетика, наверняка в одном из них было что-то жареное.

— Это на дорогу, — сказал Макс. И еще он сказал: — Когда человек возвращается добровольно, это производит хорошее впечатление.

Почему он так долго и так настойчиво сверлил глазами Хайнера Валенди, я не знаю, но знаю, что он неожиданно поднялся, так, словно бы успокоился и обрел уверенность, и, переждав несколько молний, кивнул нам легонько и ушел. Кап-кап, капало с потолка, я принес и подставил под капель несколько посудин, все посудины, какие только нашел. Больше мы не разговаривали, когда я запер, Хайнер Валенди забился в угол, поставив целлофановый мешок рядом, но лечь в мою кровать, которую я предоставил ему, он не захотел, и когда я на следующее утро проснулся, его уже не было.

Мне и знать не хочется, скольких людей Макс убедил, он умеет это делать, как никто другой, сначала он спрашивает и выслушивает и внушает человеку, что сам только одного хочет — его понять; по выражению лица Макса видишь, как он размышляет, а что он заранее знает то, в чем убеждает, и еще многое, в этом он не признается. И когда ты думаешь, что Макс сам засомневался и больше о том говорить не хочет, он снова заводит разговор, выспрашивает тебя подробно, тут уж нечего раздумывать, приходится признать его правоту, с ним соглашаться. И пока он все дальше и дальше развивает свою мысль, все еще так, будто сам он ищет прочную опору, что-то начинает вокруг тебя сжиматься, тебя точно веревкой окручивает, Макс прямо-таки окручивает человека, и под конец ты чувствуешь, будто ты, как березовая пяденица в коконе, обмотан с головы до пят. Ты словно вклеен в кокон и только «да» выдавишь из себя или то сделаешь, в чем видится единственный выход.

Каким дряблым стало его лицо, дряблым и одутловатым. Однажды, когда я встречал его на станции, он сказал мне:

— Я толстею, Бруно, да? Но жирок помогает выдерживать удары судьбы, в конце-то концов, всем нужен какой-нибудь буфер, вот я и обзавелся таковым.

Хотя Макс и в состоянии многих убедить, шефом он здесь быть не мог бы; Иоахим — да, тот мог бы хоть разыгрывать из себя шефа, а Макс — нет. Но кто знает, быть может, оба уже размечтались о наследовании, ведь если они не остановились перед тем, чтобы шеф был объявлен недееспособным, так, верно, обдумали, кто потом возьмет все на себя и продолжит его дело, одному