Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах

разбили где-то в тех краях. Полковник, разумеется, за милую душу взял его под свое крыло. Восемь стволов – заявка серьезная… Постойте, дело было… точно, это было девятнадцатого, всего пять дней назад… Знаете, на тот момент у нас уже все кувырком шло… Каждый день до тридцати авианалетов, а ты стоишь рядом с негодным железом и ничего не можешь поделать… И жрать совершенно нечего! В отделе снабжения таскали, как вороны. Военные трибуналы, расстрелы… А потом в один прекрасный день и генерал наш тю-тю – свалил на самолете… Наверняка и до вас слухи дошли. Неужто нет? Тогда в другой раз расскажу непременно… Ну, и в довершение этот наземный бой – тут уж каждому дураку стало понятно, что дело идет к концу… У одной пушки вышел, значит, из строя прицел. “Тогда смотри через дуло! – говорит полковник. – Один черт! Все равно помирать!” Вот как с нами дело обстояло. Все были сыты по горло… В тот самый момент лейтенант и явился – на обмороженных ногах, с простреленной рукой – и с ходу попробовал расшевелить это болото: мол, “навеки верны фюреру”, “сражаться до последнего бойца”, “вся Германия смотрит на нас”… Энтузиаста, разумеется, тут же приструнили, чего только он не наслышался: “охотник за Рыцарским крестом” или “набитый дурак” – это еще самое безобидное. С его стороны, конечно, тоже не очень умно выставлять себя набитым храбрецом… Но я, не знаю, я… я не обижался. Оно как-то по-другому звучало, не то что у доморощенных подстрекателей, а уж про гонку за наградами и говорить нечего. Я-то сразу заметил, как искренне он верил в то, что говорил. Как… как ребенок, который всерьез верит в Рождественского деда. И даже когда со временем начинает чувствовать подвох, он все равно готов стоять за деда горой – хотя бы потому, что это было так чудесно. С лейтенантом Дирком, наверное, случилось похожее. И, если честно, мне стало человека жалко: парни знаться с ним не желали, и его это сильно задевало. Да и его люди ничем не лучше – в обиду не давали, но на самом деле тоже считали его немного “того” – вроде как за большого ребенка…

Фельдфебель Гёрц долго не отводил взгляда от лейтенанта, который постанывал, страдая даже во сне. Из соседней комнаты показались пожилой мужчина в гражданском и девочка. Бройер рассеянно наблюдал, как, прибившись к старому буфету, они выуживали из миски какие-то зерна и тихо о чем-то переговаривались. Черная челка у девочки завивалась. Она небрежно сплевывала шелуху на пол, ничуть не заботясь о спящих у нее под ногами людях. Время от времени хлюпкие стекла дрожали от резких взрывов. Легкий беспокоящий обстрел из минометов. Кажется, русские не слишком-то теперь налегали. Смекнули, наверное, что армия рассеялась.

– А через два дня, – Гёрц снова поймал нить повествования, – враг уже спускался в лощину – три или четыре батальона, в самом расслабленном походном порядке. И мы с парой зениток в чистом поле, одна защита – снежный вал. Впереди только рота пехотинцев. Хотя какая это пехота – тыловики под началом офицера техслужбы… За тыщу восемьсот метров до нас русские разворачиваются в боевой порядок. Впереди три танка, все ближе и ближе подбираются, и вот остается километра полтора. В первый попадаем сразу. Второму тоже задали будь здоров – и это не имея прицела! После второго выстрела танк взрывается и горит. Но потом и мы по полной получили! Третий нас засек. Да и немудрено! На раз палить по танкам без маскировки и прикрытия! Вдруг раздается грохот, дуло подбрасывает вверх, лафет ломается как… как очко в клозете. Командир орудия и еще один падают замертво на месте. У других в животе осколки. Как озверевшие волчки пляшут они вокруг зенитки и орут. Это было… Во всяком случае наступление захлебнулось… Ночь прошла спокойно. Только пулеметному расчету несладко пришлось, три раза палили в него из гранатометов. Танк всю ночь полыхал… Когда рассвело, мы увидели, что они в полном составе еще лежат на прежних позициях. Целую ночь так и провалялись на голой земле, в такой-то чертовский мороз! Коричневые точки на снегу, как во время учений. Офицеры в полный рост стоят прямо за линиями и рукой указывают цели. Вторая зенитка подбила еще два танка. Теперь их подтянулось уже штук восемь-десять. И тут раздается оглушительный взрыв… Снаряд пробивает щит. Отрывает наводчику обе руки. Тот носится и вопит как оглашенный, размахивая окровавленными культями. Второе попадание – в стопку боеприпасов… Мы погибли. Кто-то кричит: “Русские прорвали слева!” Там стояла вторая пушка Дирка. И что бы вы думали: его люди просто смылись, удрали без единого выстрела! Лицо лейтенанта я никогда не забуду… Но он снова овладел собой, закричал: “В контратаку! За мной!” И побежал с ПП на своих больных ногах… А за ним никого, ни одной души… Снова повалил снег, довольно густо. Я еще видел, как лейтенант рухнул ничком, но все равно продолжал кричать “ура, ура” как безумец. Выстрелы стихли. Русские и сами, наверно, опешили. Другие только плечами пожали: “Чокнутый сукин сын”. Все мы действительно были уже на пределе, честное слово… Но я никак не мог успокоиться. Нельзя же его бросить, сказал я себе. Это лицо, когда он услышал, что люди дали деру, – оно не выходило у меня из головы. Ночью, в самую вьюгу, я, прихватив еще двоих, отправился на поиски. Дело оказалось нелегким… В конце концов мы наткнулись на лейтенанта в одном из прежних блиндажей. Сидел, зарывшись лицом в ладони. В другом углу лежал мертвый русский. Пока возвращались, Дирк получил еще пулю в ногу, мою руку тоже задело. С того дня он не произнес ни одного внятного слова… А теперь, – фельдфебель покраснел как девица, – теперь вот нянчусь с ним. Со стороны, наверно, безумие… но раз я его оттуда вытащил… он ведь еще наполовину ребенок… Да и самому вроде бы легче, если ты не один как перст.

Сгущались сумерки. Румын принес дымящийся котелок, из которого торчала огромная голая кость. Люди тут же оживились. Перебивая друг друга и крича до хрипоты, скучились вокруг котла, потом расселись и, обхватив руками миски и котелки, стали жадно потягивать горячую похлебку. Бройер не сводил глаз с лейтенанта, того не мог разбудить даже шум. В памяти воскресало воодушевленное пылающее лицо, столь хорошо знакомое по их горячим беседам прежних дней. Как страшно оно изменилось! Когда этот юноша увидел правду, не прикрытую завесой иллюзии, наверное, в тот самый момент он и сломался…

Как там сказал фельдфебель: легче, если ты не один. Но