Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 1 - Александр Солженицын

– Но зачем это нам? Скороспелое решение только усложнит дело. Против кого нам применять силу? в кого стрелять? Ведь вся сила – это вы! И масса, которая стоит за вами. Помимо насилия есть разные выходы. Мы ни на минуту не поколеблемся выразить недоверие Временному правительству, если оно не удовлетворит наших требований. Но предостерегаю вас от поспешных решений. Момент слишком важный, чтобы поддаться чувству.

В зале – большое впечатление. Затихли.

Да если бы, если бы! всегда успевать ознакомить массу с положением внутренним, международным, истинными задачами войны, если бы всё основательно рассказать народу! – а в чём же народовластие? как мы его мыслим? Мы говорим «демократия» – а понимаем: власть образованных, как ты и я, и никто из нас не имеет в виду подчиниться власти чернонемытых людей.

– Решать вопрос о смещении правительства может быть труднее, чем вам кажется. Когда так обострился продовольственный вопрос, транспорт, финансы, быть может, нам нужно, чтобы правительство осталось. В такой момент бремя власти – не радует, оно тяжело, и брать власть в свои руки – преждевременно и опасно. В первые дни революции мы же не взвалили её на себя. Так идите спокойно за своими вождями. Они не призывают вас немедленно захватывать власть – значит, у них есть серьёзные основания.

Ворчание, ропот большевиков. Но зал – и сильно убеждён.

– Кроме того, есть и такой выход: мы знаем отдельных представителей Временного правительства, мешающих единению с демократией, и могли бы удалить одного или несколько.

– Всех долой!! – ревут из кучки большевиков близ кафедры.

Но Станкевич властно поднимает руку к спокойствию – и зал снова с ним. Теперь – сказать всему Совету то, что рикошетом пригодится и социалистам в президиуме:

– Демократия крепнет, и мы уже чувствуем, что скоро будем готовы разделить власть, взять себе часть министерских постов. И это – признак нашей зрелости.

После таких двух речей – президиум не мог выпустить никого, кроме как большевика, они рвались на трибуну. Но что это? Где все их известные вожди? Ни самоуверенного Каменева, ни пламенной Коллонтай, ни напористого Шляпникова. Выпускают какого-то Фёдорова, молодого, с усиками, вид рабочего, но смышлёно-поворотливый. Хотя и неизвестный, а всё лупит точно, по большевицкой грамоте:

– С какой этой наглостью вздумало буржуазное правительство выполнять старые договора Николая с союзниками? Правительство капиталистов не хочет и не может закончить войны и никогда не откажется от аннексий! Не надо тешить себя иллюзиями, будто возможно какое-то соглашение с этим правительством! До тех пор, пока демократия не возьмёт власть в свои руки, – она не добьётся осуществления своих требований. Нота Милюкова – вызов всей русской демократии, удар в спину всему международному пролетариату. Настал момент сказать нашей империалистической буржуазии: прочь с дороги! Или мы, или вы!

Аплодисменты, к большевикам и часть зала, ведь каждой речью их поворачивают.

– Рабочие, солдаты и батраки – (от приезда Ленина пошли у них вместо крестьян только батраки) – должны подсчитать свои силы – и свергнуть Временное правительство! Захватить власть, хотя бы это и повело к гражданской войне! Наш лозунг – Интернационал!

Большевики дружно, горячо кричат в поддержку, и немало их тут, но зал всё же не кричит. Оратор ещё дерзей:

– Нечего бояться! Гражданская война и без того уже наступила! И только через неё народ добьётся освобождения!

Новые и очень страшные слова. Враждебные возгласы ему во множестве.

А когда снаружи рявкнут «ура» или «долой Милюкова» – то и внутрь слышно. А видно, кто сидит ближе к окнам, – на предсумеречной набережной: всё гуще толпа, от самой стены корпуса до гранитного края берега и во всю длину здания, – тысяча не одна, флаги и плакаты, и кричат, и машут кулаками, и тоже там свои ораторы с возвышений. Может, они – и все за большевиков? Тут и сам Совет поостерегись.

И выходит на трибуну – красивый обихоженный мужчина в цвете лет, этакой русацкой наружности, с густыми русыми волосами, русой бородкой – за две недели уже его знают в лицо: это Чернов, ему гулко аплодируют все здесь эсеры. А он начинает говорить с таким вкусом, неторопливостью, любовью к речи, будто это не речь, а еда у хорошего стола, и успокаивающе передаётся слушателям:

– Товарищи! Положение столь серьёзно и запутанно, что первое слово, с которым я к вам обращаюсь, это – спокойствие, полное решимости. И – вдумчивость. И – мудрая предусмотрительность. Меньше нервности, товарищи, больше трезвого обсуждения дел. Сейчас положение серьёзней, чем было в февральские дни. Тогда мы – (он, правда, был в Европе) – совместно свергали самодержавие, которое уже сгнило, так что мы не дрожали каждую минуту за успех, и положение было такое ясное: с одной стороны – правительство, с другой стороны – весь народ. А теперь – началась усобица между победителями, и нет ничего опасней для революции. Положение неясное, реакция притаилась, но её змеиное шипение мы все слышим, – а если вспыхнет гражданская война? Контрреволюция не умерла, она ждёт гражданской войны, чтобы вылезти на нас во всеоружии. Нам надо проникнуться серьёзностью момента и помнить всю чреватость последствий. И поэтому я не стану предлагать собранию скороспелых решений, но скажу: завтра мы увидим, что нам делать. Мы имеем право быть терпеливы, ибо мы сильны.

Но не знал бы тот Виктора Михайловича Чернова, кто бы подумал, что вот он уже и высказался. Это он только вступление делал, а вся речь впереди. И пошёл, и повёл, и повёл.

– Конечно, правительство должно отказаться от всяких аннексий и довести до сведения всего мира. Мы знаем, что и демократия других стран будет действовать в том же направлении, – (голос: «Мы не видим этого!»), – в том же направлении, а мы покажем им своим примером. Или Временное правительство выполнит наше требование отказаться от завоеваний, или вернёт власть тем инстанциям, от которых получило её, Совету рабочих и солдатских депутатов и Комитету Государственной Думы. – (Громкие рукоплескания, но не всего зала.) – Борьба может быть очень трудной и роковой, но мы не должны торопиться захватывать власть, пока нет условий, гарантирующих удержание её. Не ставьте русскую революцию в положение беременной женщины, разрешающейся выкидышем только из-за быстрого бега. Каждый день увеличивает нашу силу, нам некуда торопиться.

Большевики роптали. Но Чернов – чемпион невозмутимости:

– Демократия не возьмёт власти в свои руки до тех пор, пока осознает свою силу. А когда уже возьмёт – то с тем, чтобы больше не выпускать её из своих рук. И – к этому ведёт нас история! И то правительство – уже будет действительно исполнять национальную задачу. И – я призываю вас к спокойствию, которое не может быть истолковано как признак слабости, а напротив: как результат уверенности в своих силах.

И ещё дальше – ободрительный обзор. Будущего нам нечего бояться. Если в начале революции была рознь между Петроградом и фронтом – то теперь единение с фронтом всё тесней. И каждый день уничтожает разницу в настроении Петрограда и провинции.

– Вооружитесь терпением, товарищи! Не терпением рабской России, а терпением людей, созидающих новую жизнь! Власть – вы получите, но не захватом, а рассчитанными шагами.

Чернов даже очень способствовал задаче президиума – как-нибудь протянуть эти часы пустого Совета. И мог бы ещё долго говорить, но очень уж напирал список. Стали давать ораторам не больше пяти минут.

Ещё же один боевой большевик, с неподходящей фамилией Плаксин: Совету рабочих депутатов немедленно брать власть! (И регот большевиков с мест.)

В ответ уговаривает эсер Каплан: не диким криком толпы выражать свою волю, а организацией! От нашего сегодняшнего тут решения (верил ли он, что тут решается?) зависит судьба российского пролетариата, а может быть, пролетариата всего мира. Пусть Исполнительный Комитет встретится с Временным правительством, пусть они вынесут продуманное решение!

И меньшевик Гольцман: нота – провокационная выходка, но мы верим Исполнительному Комитету!

И – внеочередный балтийский матрос, не снимая чепчика с ленточками:

– Я к вам – представитель войск, восставших против Временного правительства! Мы требуем отставки Милюкова! Или наше министерство, или гражданская война!!

И прочёл кой-как сбитые фразы резолюции, будто бы принятой войсками на Мариинской площади. Не поймаешь, что такой резолюции не было, – а в зале начинается раскачка, размах, не предвиденный президиумом: этот Совет, пожалуй, непрошено начнёт решать? Невообразимый шум, разноречивый рёв.

– Назовите ваше имя! Кто вы такой?

Не объясняет.

Но Станкевич предвидел, и, подготовленный им, выступает солдат из Исполнительной комиссии:

– Хорошо, мы свергнем правительство, а кто заменит его? Мы? Так у нас руки дрожат, и ещё как задрожат. Нет, не надо нам строить карточных домиков, которые сдунуть будет ещё легче, чем Николая II. Не надо нам азартной игры.