"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли

— Пей, — Марфа поднесла ложку к запекшимся губам.

— Горько, — сморщилась Ефимья. — Что это?

— От боли. — Марфа Вельяминова провела рукой между разведенными ногами. На пальцы ей потекла теплая, розоватая жидкость. — Сейчас быстрей пойдет, — пробормотала она.

У роженицы расширились зрачки, дыхание сделалось совсем прерывистым.

— А ежели помру я? — всхлипнула она и вцепилась в руку золовки.

— Рот раскрой, — велела Марфа, и быстро, одним движением, засунув между зубов Ефимии тряпку, завязала ее концы на голове. Теперь та могла только еле слышно мычать.

Вельяминова придвинула к постели лавку, зажгла еще свечей. Тщательно вымыла руки, намазала их маслом до локтя.

Малюта выбрал из поднесенных палачом ножей кривой и короткий, и, оттянув ухо Висковатого, полоснул по нему лезвием. Треск разрезаемой плоти утонул в вопле несчастного. Толпа бесновалась. Пальцы на руках и ногах отрезали клещами — с ножом, даже тяжелым, как объяснил пыточных дел мастер, было бы слишком много хлопот. «Тем более на весу он будет, без опоры. А с клещами просто — раз, и все».

Висковатов уже не кричал, ему вырвали язык, лишь мычал сквозь хлещущую изо рта кровь.

Матвей задумчиво посмотрел на разложенные перед ним инструменты и выбрал небольшой бурав. Он делал это впервые, и на правом глазу чуть не ошибся, еще бы немного, и острие бурава, пробив глазницу, вошло бы в голову дьяку, прекратив его страдания, но царь держать Висковатого в живых как можно дольше. Матвей отер рукавом пот со лба, и медленно потянул бурав на себя.

Марфа прокалила нож в пламени свечи и сделала надрез. Снадобье, что она дала роженице, подействовало, Ефимья лежала без чувств, только закатившиеся белки влажно поблескивали из-под век. Вельяминова одной рукой чуть нажала ей на живот, другой приготовилась принять то, что носила в чреве жена ее брата.

Оно было в размер человеческого младенца — и живое. Оно вдохнуло воздух и слабо закричало. Марфа, перекрестившись, взяла пеленку.

Новорожденное существо жило все то время, пока Марфа, отложив его — обмытого и запеленутого, — занималась Ефимьей. Закончив, она обернулась, молясь про себя, чтобы бог взял то, что дал, но нет, раздался высокий, мяукающий звук.

Светлые ресницы дрогнули.

— Марфа, что с дитем? Больно мне.

— Ш-ш-ш, тебе шевелиться нельзя, я отвару принесу, выпьешь и поспишь.

— Дай дитя мне, дай, сама ж говорила, как родила, сразу надо к груди приложить.

— Ефимья, — начала было Марфа, но та прервала ее: «Я — мать, дай мне дитя мое!».

Ефимья приложила его к груди. Марфа нерешительно сказала: «Ты потом вторую грудь дай…». Роженица подняла на нее остановившиеся глаза, кивнула.

— Сейчас у тебя молока нет, однако им … ему… все равно полезно. На третий день придет.

Если… — Марфа осеклась. — Никто не знает. И не надо, чтобы знал.

— Матвей должен, — сказала Ефимья, не отводя глаз от того, что было у нее в руках. — Прислуге скажи, чтоб не тревожили меня. И гонца на Москву пошли.

Марфа села рядом с ней, стараясь не смотреть в ту сторону.

— Может, не надо? Скажем, что умер.

— Вот когда умрет, дай ему, Господи, жизнь долгую и безгрешную, тогда и скажем. А пока вот мое дитя, в венчаном браке рожденное, и отец его должен увидеть.

Марфа не решилась прекословить.

— Надейся на Господа, Ефимия, мужайся, и да укрепляется сердце твое.

— Аминь.

Когда от дьяка остался лишь окровавленный скелет, толпа начала расходиться. Палач полил Матвею на руки, кровь никак не желала вымываться из-под ногтей. Потом почищу, мельком подумалВельяминов и вскочил на подведенного жеребца.

— Молодцы вы сегодня были, — Иван Васильевич потрепал Матвея по плечу. — Всё, как надо, с оттяжечкой, и чтобы ужас всех держал. Ничего, Новгород мы раздавили, сейчас Москву очистим от скверны, и легче дышать станет. Поехали, поедим. — Царь потянулся так, что затрещал кафтан на могучих плечах, — хоть и пост, но щи с утра были пальчики оближешь, а сейчас настоялись, так и лучше еще. И пирогов напекли нам с капустой.

Матвей приехал глубокой ночью.

— Не рано ли родила-то?

— Рановато, но родила, — ответила Марфа, держа свечу. — У тебя кровь под ногтями.

Матвей только отмахнулся.

— Висковатого казнили, вымыть не успел. Мальчик? Наследник?

— Мальчик. Пойдем посмотришь.

Она сняла пеленку с колыбели и поднесла к ней свечу. Матвей бросил один взгляд и согнулся пополам. Если Марфа не успела его оттолкнуть, его бы вырвало прямо туда.

— Сам подтирай, — сказала Вельяминова, глядя на то, как согнулся в углу брат. — Никто не знает, кроме нас.

— Марфа, — он упал на колени. — Молю тебя…

— Даже не думай, — отрезала сестра. — Я созданье Божье своей рукой не убью, Ефимья его уже к груди прикладывала, ест оно, и спит, как дитю положено.

— То отродье диавола, не мое, это ты мою жену околдовала, ведьма, чтобы сына меня лишить!

— Ты, Матюша, если б не вывернуло тебя сразу, увидел бы, что это сын все же, — вздохнула Марфа. — И упреждала я тебя, что не верю в ворожбу, и тебе не советую. То воля Божья, что у тебя такое родилось, теперь думайте с Ефимьей — что с ним… с ними, — она поправилась, — делать.

— Да что тут делать! — Матвей зажмурился от отвращения, на ощупь достал из колыбели детей. Те проснулись, и заплакали — в два голоса.

— Не смей! — Ефимья в одной рубашке стояла на пороге. — Дай мне их, Матвей!

— Сатанинское семя в тебе было! — прошипел Вельяминов, пинком открыв дверь на двор.

Марфа попыталась удержать жену брата, но та, с невесть откуда взявшейся силой, оттолкнула ее и выбежала вслед за мужем.

На псарне было тихо. Матвей свистом подозвал меделянских кобелей — огромных, злобных.

Те стали медленно подниматься, обнюхивая то, что положил перед ними хозяин.

Ефимья, оттолкнув мужа, бросилась к детям, закрывая их от собак. Самый крупный пес, учуяв запах крови, коротко зарычал, и, обнажив клыки, вонзил ей в шею. Раздался слабый отчаянный вскрик, и вслед за ним хруст позвонков.

Собаки внезапно стали отходить, огрызаясь, и Матвей, вцепившись заледенелыми пальцами в калитку, вспомнил житие святой великомученицы Евфимии Всехвальной:

На неё были выпущены звери— львы и медведи, но они, приблизившись к ней, лизали ей ноги. Одна только медведица нанесла ей небольшую рану, из которой потекла кровь; в это время послышался голос с неба, призывавший её в горние обители, и тотчас она предала дух свой Господу, ради Коего со всею преданностью пострадала.[32]

Из-под тела жены донесся слабый мяукающий плач. Матвей нащупал то, что издавало эти звуки. Когда он задушил первого, второй умер сам, почти сразу, остановив взгляд темно-ореховых глаз на отце и убийце своем. За спиной раздался голос Марфы: «Предаст же брат брата на смерть, и отец чадо: и восстанут чада на родители и убьют их»[33]. Она перекрестилась. «Пошли, Господи, им вечный покой в обители Твоей и венцы праведности даруй им».

Матвей уронил голову на трупы и заплакал.

Пролог

Флоренция, август 1570 года

Аллесандро Аллори прикоснулся кистью к холсту и замер на мгновение — прекрасное лицо Изабеллы Медичи оживало на глазах.

Каштановые, с проблесками рыжего локоны были разделены пробором и убраны в отделанную жемчугом золотую сетку. Карие глаза глядели прямо и дерзко, на высокой, белоснежной шее поблескивало алмазное ожерелье. Дочь Козимо Медичи, великого герцога Тосканского и жена кондотьера Паоло Орсини стояла, выпрямившись, на пьедестале, что был возведен в середине мастерской Аллори.

— Ваша светлость, смотрите прямо на меня, — попросил Аллори. «Я приступаю к вашим глазам. Это самый сложное в портрете».

— Синьор Аллори, вы не возражаете, если Маддалена нам поиграет? — спросила Изабелла.

«Она написала несколько новых мадригалов, я бы хотела послушать».