Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

Не знаю, по-прежнему ли живет тоска в его мудрых восточных глазах, но с дочерьми, знаю, помирился. Одна из них издала даже на собственные деньги книгу отца. Анатолий Андреевич написал ее уже после «Острова Ионы», на страницах которого божился, что «ему уже давно надоело это занятие – писать книги».

Но это книга особенная. Сказка. «Сказка, которую читают на ночь маленьким девочкам». Так определил ее жанр сам автор.

Отец Кима недавно умер, веселая душа его влилась, полагаю я, в ноосферу, а жизненная сила перешла к сыну. «Через нас проходит волна, которая образовалась не в нас самих».

Так писал боготворимый корейцем Кимом француз Тейяр де Шарден, и, наверное, француз прав. Значит, думаю я, через меня тоже проходит эта таинственная волна, вот только всякий ли способен воспринять ее?

Год двадцать восьмой. 1985

Передо мной четвертый номер журнала «Звезда» за 1985 год. Открываешь, и на тебя смотрит молодой Горбачев со значком депутата Верховного Совета СССР на лацкане пиджака. Переворачиваешь страницу, и – его биография. Еще одну, и – информационное сообщение о пленуме ЦК, на котором 11 марта, на другой день после смерти Черненко, Горбачев избран Генеральным секретарем.

Фотография Черненко тоже есть – с этими фотографиями и этими судьбоносными текстами вышли, изрядно подзадержавшись, все «толстые» апрельские журналы 85-го. Но я храню номер «Звезды» не как исторический документ, а потому что там напечатана моя повесть, за судьбу которой, признаться, я тогда здорово перетрухнул. Никак – ну никак! – не ложилась эта вещь в номер, который открывается подобными материалами.

Называется повесть «Светлячок». В ней два главных героя, далеко разведенных во времени и пространстве: наш современник Юрий Иванович, которого за пристрастие к светлой одежде прозвали Светлячком, и немецкий поэт первой половины XIX века Адельберт Шамиссо, француз по происхождению. При всем внешнем различии судьбы их по своему внутреннему драматизму схожи: оба, хотя и по разным причинам, ощущают на себе клеймо отверженности.

Во время революции французская аристократия панически бежит за границу, и семья Шамиссо не стала исключением. Покинув родовой замок в Шампани, долго мыкалась по Европе, пока не осела наконец в Пруссии. Здесь будущий классик немецкой литературы, которого и поныне изучают в школе, впервые услышал немецкую речь. Потом он пойдет в прусскую армию, будет сражаться с Наполеоном. Но и тут его ждут испытания, причем испытания особого рода. Европа охвачена патриотическим подъемом, Наполеона ненавидят, а заодно ненавидят и все французское. От Адельберта отворачиваются, стоит же ему появиться на людях, как кто-нибудь да отпустит что-нибудь вроде: «Галлы? Какая низкая, какая порочная нация!».

На лице Шамиссо вспыхивает румянец. Скрывать свое происхождение? О нет! На чистейшем французском произносит две-три вежливые фразы. На языке Руссо и Кретьена, Мольера и Монтескье.

Но и во Франции, куда он ненадолго вернулся после разгрома Наполеона и где на него смотрели как на офицера прусской армии, чувствовал себя чужаком. «Нигде я не был в большей мере немцем, с головы до пят немцем, как в Париже», – признавался он в письме своему другу поэту Фридриху Фуке.

Чужаком, изгоем чувствует себя и Юрий Иванович. Не прошло даром потрясение, которое пережил в детстве, когда посадили отца, преуспевающего директора трикотажной фабрики. Эту историю подробно и хлестко расписала местная газета, после чего в пытку превратился для маленького Юры каждый выход из дома. «Трикотаж!» – дразнили его во дворе. «Трикотаж!» – дразнили в школе. И тогда-то, после одного из самых лихих и беспощадных наскоков, мальчик обнаружил вдруг к своему ужасу, что его тело перестало отбрасывать тень. Человеком без тени сделался, как герой Шамиссо Петер Шлемель. Отсюда и пристрастие к светлой одежде: в ней, наивно полагал, не столь заметно, что он не такой, как все.

Разумеется, ни о Шлемеле, ни о Шамиссо, который в одном из стихотворений прямо называет себя именем своего героя, светопольский подросток понятия не имел. Думал, он один такой, и это – что один – было самым ужасным. Лишь несколько лет спустя, когда мать давно уже вышла за другого, в руки случайно попал томик немецких романтиков, и учащийся библиотечного техникума увидел: нет, не один.

На душе сразу полегчало. Благодарный, принялся изучать биографию своего спасителя и с превеликой радостью обнаружил, как тесно, оказывается, был связан тот с русской культурой и с русской историей. Переводил Рылеева, писал об Александре Бестужеве, совершил кругосветное плавание на русском бриге «Рюрик» и написал об этом книгу, которая увидела свет уже после смерти автора. Издали ее и на русском языке, но мой безответный Юрий Иванович, в которого я, конечно же, пытался сбагрить свои комплексы, прочесть ее не успел: «Светлячок» вышел в 85-м году, а «Путешествие вокруг света» Шамиссо появилось в 86-м.

Прочел я. Взахлеб. Прочел глазами своего героя, как бы шагнувшего за пределы повести. Или можно иначе сказать: за пределы отведенных ей типографских страниц шагнула повесть.

Корректуру я держал в январской, продуваемой холодными жесткими ветрами бесснежной Евпатории, в пустой бабушкиной квартире, не подозревая, что на моих глазах продолжается – и скоро трагически завершится – еще одно мое сочинение, опубликованное тремя годами раньше в журнале «Дружба народов». Бабушка лежала в больнице с инфарктом – потому, собственно, я и оказался здесь. Оттого-то – и пустая квартира, где я так остро ощущал свое одиночество. На помощь пришел мой Юрий Иванович, мой Светлячок – до чего же кстати подоспела корректура! Это ведь он, простоватый и добрый (добрее своего создателя!), придумал теорию, согласно которой всегда должны быть люди, которые одни. Без никого. «Другие – вместе, большинство, и пусть, и хорошо, но чтобы было им по-настоящему хорошо – тем, кто вместе, – кто-то обязательно должен один оставаться. Обязательно. Даже на праздниках, когда все веселятся, кто-то дежурит».

Мысль эта принадлежит Юрию Ивановичу, я всего-навсего записал ее, такое в литературе случается. У Юрия Ивановича был прототип, архивариус Литературного института, но я, студент, никогда не разговаривал с ним, ничего о нем не знал, даже имени его, просто испытывал симпатию к этому тихому, приветливому, источающему свет человеку, ожившему через много лет на страницах моей книги.

А вот героев повести, напечатанной в «Дружбе народов», знал не просто хорошо, а очень хорошо – лучше, чем кого бы то ни было, потому что помнил их столько же, сколько помнил себя. Это была моя бабушка. Это была ее сестра тетя Маня, которая уже не раз появлялась на страницах моей хроники. Это был ее муж дядя Дима – и о нем я тоже поведал в своем месте. Но я еще ни разу не упомянул об их заветной мечте посетить места своей молодости, городок Кирсанов, что на Тамбовщине.