Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

Эпизод этот тоже вошел в «Песчаную акацию» – перечитав сейчас повесть, я нахожу, что это одна из лучших сцен. Но какой ценой куплена она!

Говорят, искусство требует жертв. Чепуха! Искусство требует не жертв, а жертвы. Да, жертвы. В данном случае ею оказалась моя собственная дочь, для которой у отца-писателя не отыскалось в трудную для нее минуту нужных слов. Хотя именно словами зарабатывал себе на жизнь. Ну да, словами – чем же еще! Вот и оказался в очередной раз банкротом.

На другой день она помирилась со своим мальчиком, мы попили-таки чайку из той самой водицы, но ничего особенного дочь в ней не обнаружила. Правда, спустя полтора десятилетия (родничок тот существует и поныне) воду эту распознал и оценил один мой гость, большой знаток леса и всего того, что с ним связано.

Знаток леса и слов – слов особенно. Но, как и у меня, у него в нужный момент для объяснения с дочерьми их не отыскалось.

Крупным планом. Анатолий Ким

Это я спросил его о дочерях – как, мол, они, – но он ответил не сразу. Еще подлил себе воды – не чая, именно воды, той самой, из источника, холодненькой, ибо горячая, по его словам, искажает вкус меда. Его было с полдюжины сортов на столе, из запасов жены, завсегдатая московских медовых ярмарок, куда она, в качестве транспортного средства, таскала с собой меня, предварительно вооружив тележкой на колесах.

Ким знал толк в меде. И в воде тоже. Сразу понял, что не из магазина водица и уж тем более не из-под крана. «Откуда?» – спросил, подымая глаза, а мой вопрос о дочерях повис до поры до времени в воздухе.

Вдвоем сидели мы у меня на кухне – жены дома не было, и он сосредоточенно смаковал медок, тихонько кивая в знак одобрения, причем я понимал по этим легким движениям, по чуть приметной мимике, какой больше нравится, какой меньше. Пластика всегда была сильной его стороной, и не только в писательстве, но в писательстве – в первую очередь. Это уж потом я увидел его живописные работы, увидел его фильм «Выйти на поляну из леса», снятый на казахской студии. В титрах он значился автором сценария, фактически же был и сорежиссером. Или даже, намекнул, режиссером, причем фильмом этим дорожил чрезвычайно. Больше, мне кажется, чем своей прозой.

Я его мнение не разделяю. Помню, как поразила меня его первая книга: это был вышедший в 1976 году сборник рассказов «Голубой остров». Какой, восхищался я, язык! (Не я один; о его прозе писал виртуоз слова Николай Михайлович Любимов, переводчик Марселя Пруста.) Какая самостоятельность мышления, причем мышления истинно художественного, а не философская риторика, которая чем дальше, тем больше заполоняла его романы! Какое чувство меры! Я называю это качество последним, но именно чувство меры, думается мне, свидетельствует о зрелости художника. Удержаться от соблазна щегольнуть техникой и талантом – это ведь не каждому дано. А Ким, счастливчик, то ли родился с этим, то ли выработал в себе, укрывшись от посторонних глаз за семью замками, что особую делает ему честь. Большинству ведь – и я к этому большинству, увы, принадлежал – не терпится поскорей проскочить в рай.

Ко мне он приехал не ради дегустации меда – привез рукопись своего нового романа «Остров Ионы». Вернее, метаромана, как обозначил автор жанр своего сочинения. С порога объявил, что это его последняя вещь, все, больше писать не будет. Мог бы и не говорить: в самом тексте этого объемистого сочинения, чуть ли не на первых страницах, прямо сказано, что отныне писатель А. Ким, который является здесь одним из главных персонажей, не желает «заниматься такой ерундой, как придуманное описание придуманной жизни придуманных людей».

Ах, как хорошо понимал я Анатолия Андреевича! Понимал его состояние, его намерение, а вот с самим романом дело обстояло хуже: тут я понимал далеко не все. Но как ни странно, это не мешало. Или почти не мешало. Вспоминалось лермонтовское: «Есть речи – значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно».

Успеха роман не имел – ни читательского, ни у критики. Многие его попросту не смогли осилить. И как порадовал меня Павел Басинский, не побоявшийся заявить на страницах «Литературной газеты», что «остров Ионы» – «отчаянная попытка написать не просто большой и сложный для прочтения роман. Это попытка написания великого романа. То есть такого романа, который может стоять на полке рядом с „Улиссом“ и „Волшебной горой“, рядом с „Шумом и яростью“ и „Чевенгуром“ – великими романами ХХ века». И прибавил, трезвый человек: «В нынешнем контексте такая попытка – настоящее безумие, все равно что выйти в открытый космос без скафандра».

Я читал это и вспоминал, как мы уезжали с Кимом в Америку, его провожала жена-кореянка и просила меня: «Пожалуйста, присматривайте за ним. Он такой непрактичный».

Кажется, это были первые слова, которые я услышал от нее, хотя до этого мы с Аллой провели у них дома целый вечер. Там кимовская жена молчала – тихая, худенькая, болезненная на вид женщина. Лишь на стол подавала, мы пробовали и ахали. Наибольший фурор произвело блюдо, отдаленно напоминающее грибы, только нежней и ароматней. Оказалось, это папоротник, обыкновенный папоротник, что растет в наших подмосковных лесах. Автор «Отца-леса», довольно посмеиваясь, объяснил нам, что не существует такой полянки, на которой не отыскалось бы чего-нибудь съестного. Надо только выйти на поляну из леса…

Дочерей его я тогда не видел, но в Америке их присутствие ощущал постоянно. Их папа все время покупал им что-то и с такой радостью покупал, с такой улыбкой предвкушения уже их радости… И вот теперь на вопрос, как они, отмалчивался. Однако вопрос неосторожным – или неделикатным? – хозяином был задан, и гость честно ответил на него. Ответил, что не поддерживает с ними никакой связи. Вернее, они с ним не поддерживают – не могут простить, что ушел от их матери к другой женщине. Он говорил это, прямо глядя мне в лицо, и я видел в его азиатских глазах хорошо знакомую мне тоску и отчаяние, разве что были они посильнее, чем прежде.

Впервые я заметил их, когда он привел меня к себе в комнату у метро «Аэропорт» – то был его рабочий кабинет. Старинные, изрядно обветшавшие, с потертой обивкой кресла, пыль на книгах, отошедшие обои в углу, давно не мытое окно – ощущалось, словом, отсутствие в доме женщины, хотя у двери стояли красные дамские тапочки, которые хозяин пытался во что бы то ни стало напялить на меня, но я предпочел передвигаться по паркету, пусть даже и не совсем чистому, в носках.

Ким достал из поцарапанного холодильника чешскую можжевеловую водку – большая редкость тогда, – протер рюмочки, аккуратненько разлил, но пили мы чисто символически: я чувствовал, что хозяин равнодушен к спиртному, и стойко равнялся на него. Да оно и не требовалось ему, спиртное: и без того был столь откровенен со случайным, что ни говори, гостем, что я даже малость подрастерялся. О своем человеческом несовершенстве говорил. О безуспешных поисках духовного контакта. То был июнь 84-го года – автограф на подаренной им в тот день книге – «Руслану Кирееву – в час первого разговора» – зафиксировал это, но и спустя почти полтора десятилетия, осенью 98-го (а это уже зафиксировал мой дневник), были и та же тоска в глазах, и те же примерно разговоры. Вот разве что квартира другая: большая, у метро «Краснопресненская», рядом с ЦДЛ, откуда, собственно, он и привел меня.