Литовские повести - Юозас Апутис

мальчишка, замотал головой, должно быть действительно, недоволен, не любит беспорядка — подтверждение этому наглаженные брюки, серые нейлоновые носки с ромбиками, короткая стрижка и аккуратно подбритые усики. Антонине понравилось, как он тряс головой — словно категорически отметал всяческую запущенность; может, и у нас наведет наконец порядок? Но почему же ты молчишь? Он же не к Мальвине обратился, к тебе. Вот и пропустила случай показать, что не трусиха и не последняя дура. Чего боишься? Бухгалтеры везде требуются, хоть бы и без стажа — вся последняя страница «Вечерних новостей» забита объявлениями. Впрочем, дело не в этом. Ведь с тобой заговорил, не с кем-нибудь другим! Антонина ощутила гордость, но тут же засомневалась: наклепали ему, вот и… И опять насупилась. Никому нельзя верить.

— Да-а… Скверно. Непорядок. — Меж бровями обозначилась сердитая морщинка; конкретно никому не поставив «на вид», на всякий случай нагонял страх… Здесь тоже проглядывала неопытность в обращении с подчиненными, и Антонине подумалось: ох, нередко придется ему у нас хмурить брови, еще так неглубок оставленный морщинкою след. Под строгостью будет он скрывать свое недостаточное понимание человеческих взаимоотношений, стараясь не вникать в них, а то и просто обходить сторонкой, и раздражаться будет, что это не удается. Доброжелательность и неопытность плохо совместимы. Он еще раз тряхнул головой, словно поудобнее укладывая в ней бремя руководства, неожиданно на него свалившееся. Крепкие плечи, крепкая неприятно розовая шея. А вот короткий ежик пепельных волос вызывает желание погладить, наверно, мягкие-мягкие. Антонину бросило в жар от этой глупой мысли.

— Ну что же, пишите заявление, рассмотрим. — Деловито приподнял манжету, глянул на свои большие модные часы — золотые или только позолоченные? Делает вид, что торопится. Она почти ждала этого жеста, ее даже возмутила собственная проницательность. А начальство поспешило прочь, лавируя в узком проходе меж столов, обескураженное ярким румянцем Граяускене, который показался ему излишне горячей благодарностью. Антонина осталась сидеть, не меняя позы, и лихорадочно думала: какое такое заявление ему нужно?

— Напишет, не беспокойтесь… Товарищ Граяускене хороший работник, только не из бойких, — поддержала и одновременно упрекнула ее Алексонене.

Возникшей тишиной воспользовалась Алина — виртуозно забарабанила на машинке.

— Она у нас по слепой системе печатает, — Алексонене даже Алину похвалила, хотя недолюбливала ее — заботливо прикрывала своих, словно наседка цыплят.

Начальник остановился, обернулся.

— Между прочим, у кого есть какие-нибудь предложения по поводу улучшения нашей работы, прошу заходить. — Голос прозвучал угрюмо, что явно противоречило приглашению. — Без церемоний, как к товарищу, ведь мы коллеги.

Путравичене не сдержалась, испорченный кран, фыркая, брызнул водой, с ее стола разлетелись бумажки. Все осуждающе уставились на нарушительницу спокойствия. Начальство тоже повернуло к ней хмурое, еще такое молодое лицо. Он стоял около столика Алины, и она не сводила с него своих наглых, оттененных зеленой краской, выжидательно расширенных глаз. Да ведь он потому и напускает на себя строгость, потому неловко себя чувствует, что побаивается женщин! — огорчилась и одновременно обрадовалась Антонина, поняв его состояние.

Явно дольше, чем требовалось, задержался он возле Алины. Машинка стрекотала с пулеметной скоростью. Короткая пауза, перевод каретки, и накатывается новая очередь, как морская волна, атакующая прибрежную дюну. Антонина вцепилась в край стола, чтобы унять дрожь в руках. Они так плясали, что могли оторвать от стула отяжелевшее тело и понести его бог весть куда. Ей казалось, что она просто обязана догнать молодого человека и, как сына, предупредить его о грозной опасности. Ох уж эта Алина!

Дверь затворилась. Тихо и нерешительно, казалось, человек постоит, постоит за ней и вернется. Опять какая-то несправедливость, которой не должно быть…

— Ну, как, девочки, по зубам нам этот орешек?! — Алина победоносно передвинула каретку. Ее выщипанные бровки никогда еще не казались Антонине такими опасными — две ниточки на маленькой змеиной головке. И вправду, змея, гадючка… В комнате повисла многозначительная тишина. Путравичене вновь зафыркала. Алина положила свои цепкие худые пальцы на клавиатуру машинки — сквозь нейлон просвечивала нежная кожа рук, смело торчала небольшая высокая грудь. У Антонины защекотало в горле — вот-вот не сдержится, захохочет или разревется; и будет смеяться или плакать до тех пор, пока Алексонене силой не заставит ее умолкнуть. Отдохнуть… отдохнуть… отдохнуть…

Заявлений в администрацию и местком было недостаточно. Чтобы получить путевку, надо оформлять курортную карту. Выяснилось, что Антонина уже лет пять не показывалась врачам. Что за безобразие, товарищ Граяускене?! Непорядок. То не могла урвать минуту, чтобы поставить пломбу, а теперь пришлось часами маяться в коридорах поликлиники. Когда последний раз делали флюорографию? Десять лет назад? Вы что, с луны свалились? Холодные пальцы безжалостно ощупывали и мяли Антонину, кажись, ни кусочка нетронутой кожи не оставили. Она не удивилась бы, найди они у нее даже рак — до такой степени устала и так безразлична была к себе самой. Осталось посетить еще один кабинет, и соцстраховская путевка — семьдесят процентов скидки! — ее.

— Завтра мне к психиатру, — кинула вечером мужу, как бы между прочим, а на самом деле, едва живая от волнения, любых медиков боялась, а уж психиатра… Ее Фердинандас играл на ударных в ресторанном оркестре и потому считал себя творческим работником. Антонина всегда старалась дать ему возможность отдохнуть, ничем не нарушать его покой. Но ресторан закрыли на ремонт, и отдых мужа здорово затянулся. В расстегнутой рубашке, выбившейся из брюк, со спущенными лямками подтяжек, он полулежал в кресле, по крупному обрюзгшему лицу бегали отсветы от включенного телевизора.

— Погоди, потом, — отмахнулся Фердинандас; казалось, голова совсем вросла в плечи, а сам он — единое целое с мягким креслом. Все внимание — на вспыхивающий экран.

— Послушай, Фердинандас…

Внезапно включенный ею яркий свет заставил мужа заморгать, но глаза были упрямо уставлены в телевизор.

Наверно, недельная уже щетина… Она вглядывалась в Фердинандаса тем же острым, проницательным взглядом, который недавно помог ей угадать причину деланной суровости нового начальника. Тяжелые руки безжизненно свисали с подлокотников, забыв, вероятно, обо всяких ритмах — ведь в квартире у них не сновали с подносами официанты, не топтались с девчонками по паркету лысоватые командировочные. Набрякшие, незнакомые, чужие руки… Одень его сейчас в накрахмаленную ею же рубашку с бабочкой, в синий бархатный пиджак — все равно остался бы чужим. Господи, отчего это я к нему безжалостнее, чем к другим-прочим?

— Выдалась у человека свободная минутка, а ты… — Фердинандас поежился под острым, изучающим взглядом жены.

— Ты что, не слышишь? К психиатру меня направили.

— Ерунда. — Фердинандас Граяускас не желал иметь дело с лишними заботами и неприятностями. Его гораздо больше интересовал фильм, а странное поведение жены мешало смотреть. Куда девалась ее обычная чуткость?

— Если не расслышал, повторю: