Исход - Игорь Шенфельд

— А я и выскажуся! — раздался родной, визгливый голосок бабки Янычарихи, — тебе, Авдей, три дня до сдоху осталося, а ты все грешишь, собака! Кого ты это выгонять собрался? Иван Иваныча нашего? Ага, как же: щас мы тебе его и отдадим! Ты где был, когда мы тут у степи этой колхозную жизнь нашу отбивали? А? Армейскую тушенку ты в это время жрал, на которую мы тебе мясо сдавали до последней жилки, а сами его не видели и с голоду пухли! А теперь ты герой всенародный, получается, а Иван Иваныч наш — преступник, стало быть? Руку родине ты отдал, Авдей? Молодец, что отдал! А ты скажи мне, где Тимофей мой? Что он — меньше твоего отдал? Как ушел с красноармейцами еще в гражданскую — так и с концами. Ан нет: он не герой, понимаешь, а ты — герой! Герой — жопа с дырой! За что Рукавишникова нашего трогашь? Кто тебе право дал? Райком? Дак райком твой — это еще не весь народ. А народ — это мы. Вот мы свое слово и скажем! Вот я и высказываюсь с предложением: оставить Иван Иваныча нашего в председателях, как он и был. А что он коммунист, чи не коммунист — от того овец у нас не убавится и не прибавится. Иваныч наш — великий человек и председатель, а ты, Авдей — гамно на палочке! Я б тебе еще хуже сказала, да людей тут много собралося. А еще и жалко тебя: пошел вон, в зеркало глянься…

— Это все нуклиды! Альфатроны! Я ему говорил! — напомнил о себе Серпушонок. В зале нервно засмеялись.

— Дак это: ставь на голосование, что ли, — раздался голос из публики.

— Что ставить? — спросил Авдеев растерянно: лицо его было усеяно крупными каплями пота, — нужны еще кандидатуры…

— Позвольте мне, — встал с места инструктор райкома, и не дожидаясь, когда ему дадут слово, заговорил:

— Товарищи колхозники, вы проявляете недомыслие, это крупная идеологическая ошибка — так ставить вопрос. Есть руководящая линия партии, и мы все обязаны ее выполнять! Вы, бабушка, зря сказали, что колхоз выжил благодаря товарища Рукавишникова. Вы все, и колхоз ваш выжили благодаря нашей коммунистической партии: это она проявляла о вас постоянную заботу, и если и требовала от вас по всей строгости, то только ради общей цели: победить врагов революции, победить в войне, победить разруху. Я теперь вижу, что скрытная, антипартийная сущность гражданина Рукавишникова, которую мы, к сожалению, не сразу рассмотрели, оставила свой след и здесь, среди честных колхозников, которые по недомыслию готовы выгораживать человека, вставшего на путь открытого неповиновения указаниям Партии. Предупреждаю вас: Партия этого не потерпит! И как бы вам, бабушка, не пришлось пожалеть о сказанном вами только что.

— А что ты со мной исделашь? В тюрьму посодишь? Дак я была там — не боюся! Валяй, сажай!

— Мотя, заткни свой глупый рупор! — крикнул ей Серпушонок, напуганный ужасной перспективой посадки Янычарихи, — товарищ райком: вы не слушайте ее особенно: ну что может умного сказать пожилая старушка в возрасте девяносто двух лет…

— Я-те дам девяносто два года! — взъярилась старуха, — это тебе сто пятьдесят завтре утром стукнет! И чтоб не приходил сегодня больше! — теперь уже смеялся весь зал. Рукавишников тоже улыбался: это были всё его люди, его дорогие люди…

Инструктор поднял руку:

— Не будемте отвлекаться от повестки дня, товарищи. Давайте придерживаться регламента голосования. Какие будут предложения по кандидатурам на должность председателя колхоза?

Зал молчал.

— Товарищ Авдеев? — обернулся инструктор к парторгу.

— Я предлагаю коммунистку, товарищ Кусако Анастасию Тимофеевну…

В зале кто-то присвистнул, кто-то спросил в недоумении: а эту-то с какого боку? Она и не колхозница даже…

— Эй-эй: чего-то мне непонятно, — поднялся с места Алихан Бусурманов, — пока я муж, например, у моей жены другого мужа по закону быть не может. А как же тут получается? Рукавишников наш еще живой председатель, а мы уже другого выбираем. Это неправильно. Сначала надо проголосовать, чтобы старого председателя уволить, а потом уже нового выбирать…

— Что ж, это разумное предложение, — обрадовался Бабков, — ставлю на голосование: кто за то, чтобы лишить Рукавишникова Ивана Ивановича полномочий председателя колхоза «Степной». Прошу поднять руки всем членам колхоза! — и он поднял свою первым, хотя колхозником не являлся. Вслед за ним приподнял над столом иссохшую кость руки Авдеев. Затем поднялась еще одна рука в президиуме, и три или четыре — в зале, которые тут же и опустились.

— Что же: единогласно, что ли? — растерялся инструктор.

— Ага: единогласно — все против! — ликующе закричал Серпушонок, — накося выкуси тебе нашего Иван Иваныча! — по залу снова прокатился смех, пока еще осторожный.

— Но я не понял…, — не сдавался Бабков.

— А чего тебе понимать? Теперь ставь вопрос: кто за Рукавишникова. Чего молчишь стоишь? А тогда я сам спрошу. Ну-ка, степновцы: кто за то, чтобы Рукавишников Иван Иваныч оставался нашим председателем? Ну! Подымай руки шибче, славяне!

И зал вздыбился лесом рук.

— Вот! Видал, райком? Обратно всё единогласно! А ты говоришь — «купаться». А море-то холодное!

Теперь уже зал смеялся в полный рот — громко и радостно. Побеждать — всегда радостно, не взирая на последствия.

— Секлетарь! Чего ушами машешь? Пиши в протокол! Съезд народных депутатов закрыт! Прошу всех пройти в буфет! Бабка: выкатывай бочку — праздновать будем!

— А я тебе что сказала?

— А ежели я герой теперь? Тогда как?

— Ну тогда — заходи, леший ты зеленый! Прощаю на радостях! Куды от тебя денисси…

Зал хохотал от всей своей народной души. Инструктор Бабков оскорбленной походкой двинулся к выходу, приказав Авдееву быть в понедельник на бюро райкома. Тон его предвещал плохое, только плохое и ничего кроме плохого, как в американском суде…

Когда остались одни, без посторонних, зал вдруг затих опять — стихийно затих, без команды: ждали что скажет Иван Иванович. Авдеев упал на стул и упер дрожащую голову в дрожащую руку. Никто ни обращал на него внимания. Все смотрели на Рукавишникова. Тот встал, вышел на край помоста. Постоял. Потом поклонился низко, по-русски и сказал:

— Спасибо, люди. Спасибо за доверие. Не знаю, будет ли всем нам легче теперь, но жизнь продолжается. И солнце не остановилось пока. И весна на подходе. И новое лето придет. Будем жить, будем работать. Прорвемся! — это было его любимое словечко, — Прорвемся, народ! Всегда пробивались и опять прорвемся! Все, колхознички вы мои дорогие: общее собрание объявляю закрытым, пошли по домам, завтра — рабочий день, если кто забыл…

— Видали узурпатора? — завопил счастливый Серпушонок, — одна работа у него на уме! А я, например, пойду и отмечу нашу победу на выборах, а вы все как хотите!..

Народ со смехом и шутками повалил к выходу. А парторг Авдеев все сидел и сидел за столом президиума, уронив иссохшую голову на иссохшие руки.

В понедельник Авдеев на бюро райкома не прибыл — впервые в новейшей истории. Это было не просто нарушением партийной дисциплины — это был уже бунт на партийном уровне! Это было уже — просто ни в какие ворота! Из райкома специально позвонили в контору и потребовали к телефону Авдеева. Того на месте не оказалось. В трубке продолжал кричать ответственный голос. Послали кого-то за Авдеевым домой. Дверь была не заперта. Авдеев лежал на заправленной железной кровати, в военной форме, с орденами на груди. Пустой рукав полевой офицерской гимнастерки был аккуратно заправлен под ремень. Он был мертв. Отвоевался комиссар. И к смерти приготовился строго. А может, в райком собирался, прилег на дорожку, да и не встал больше. И тревогу поднять было некому: один жил; семья его в Белоруссии еще в сорок первом сгинула, на одной из бесчисленных дорог, ведущих на восток.

Вскрытие показало, что у парторга была съедена раком печень, но умер он от опухоли в мозгу — тоже раковой.

— Вот! — мрачно торжествовал Серпушонок, — мое изобретение обратно подтвердилося: нуклоны человека по самому слабому месту бьют. А у Авдея голова как раз и была всегда самым слабым местом его; сколько раз я ему говорил: пей водку, коммунист, вымывай нуклоны из кишок! «Нет, — говорит, — у коммуниста всегда должна быть ясная голова и чистые руки». Вот вам и пожалуйста! Слушать надо Андрея Ивановича Серпухова, потому что он под славным Андреевским флагом в океаны ходил! А не стулья казенные пропердывал под красивыми портретами, как иные некоторые…

Запланированный для Авдеева в райкоме строгий выговор с занесением пришлось отменить и заменить на соболезнование, направленное телефонограммой в адрес партийной организации колхоза. А вослед пошла вторая: с требованием, в соответствии с демократическими принципами партийного строительства, предложить райкому на утверждение кандидатуру нового парторга. Четко подсказали и какую именно. Партсобрание колхозных коммунистов к подсказке прислушалось и избрало принципиальную Кусако: она была и за исключение Рукавишникова из партии, и за его увольнение с поста председателя — за линию Партии по всему фронту, короче. Однако, товарищ Кусако воцарилась на посту вождя колхозных коммунистов совсем ненадолго, и яркого следа в жизни колхоза оставить не успела, равно как и слишком много нагадить. Прежде всего потому, что события в «Степном» начали стремительно разворачиваться в принципиально новую сторону, причем в буквальном, географическом смысле этого слова: а именно в сторону севера. Правда, не сразу после партсобрания, а лишь осенью все того же, 1956-го года. А лето пятьдесят шестого колхоз проработал в обычном режиме. В почти обычном.