Исход - Игорь Шенфельд

В центре внимания пребывал, как всегда, Серпушонок. Он читал свои лекции везде, где находил слушателей, в том числе и подрастающему поколению на бревнышках у школы, где он служил в последнее время истопником.

Прежде всего, Серпушонок категорически запрещал сбежавшей или удаленной с уроков молодежи произносить слово «яйцо» применительно к Ивану Ивановичу Рукавишникову.

— Это у вас яйца, мудаки вы зеленые, пельмени вы тухлые, а у людей уважаемых, типа нашего Иван Иваныча это по-научному «гонадиями» называется. Всем ясно? — грозно вопрошал он школьников шестого-седьмого классов, неумело крутящих цыгарки под прикрытием бревен, шкодливо озираясь в сторону школы.

— Так вот, говорю я вам, — продолжал Серпушонок поучать тоном пророка:, — посинение гонадиев есть признак озабоченного, напряженного ума. Когда ум работает, то его омывает кровь организма так же, как омывают берега Советского Союза десятки морей и океанов. Но в отличие от морей и океанов, крови в человеческом теле совсем мало — всего-то бутылок пять или шесть — не больше. Происходит процесс. Когда кровь кидается в думающую голову, то она отливается при этом от других мест, которые при этом синеют от потери красного цвета. Вот например: сядешь, начнешь усиленно думать на какую-нибудь сложную тему — где денег на пальто с каракулевым воротником раздобыть, например — и все: ноги уже холодные и яйца сводит от трудной задачи. А как только придумаешь — кровь тут же возвращается от мозгов, и наступает баланс красных кровяных гемоглобинов по всему телу. И это, скажу я вам, оболтусы степные, нормальное биологическое проявление: подумал — придумал, отлило — прилило, посинели-порозовели. Строго по науке. А почему? А потому что человек есть тварь думающая! Что не про вас сказано, засранцы. Потому что вы — оболтусы. А умные люди по латыни называются «Гомосепсикус». Что такое «латыня»? Садись, два, дурак. Не «латыня», а латынь! Это ты сам — лаптыня! А латынь — это ученый язык, на котором говорили ученые доктора еще при первобытнообщинном строе — это чтобы другие-посторонние ничего не понимали, кому не положено, когда про яды говорят, которыми раньше лечили, или про операции на животе, что каменными ножами производили, а то и про смерть, которая «мордус капецус» по латыни называется… Но хрен с ней с латынью: я вам, дуракам, про другое толкую: про кровяное обращение. Так вот: до наступления радиации этот режим кровяного обращения работал в человеке нормально. А потом бац! — нуклиды, будь они неладны. Бьют в самое слабое место, альфатроны поганые. Мое слабое место, например — это язва желудка. Я раньше что хошь мог выжрать — хоть красных чернил, хоть яду из пробирки: никогда не блевал. А сейчас, из-за альфатронов этих, что меня изнутри разъели, блевать я стал как маленький ребенок — с любого скипидару, с любой тормозной жидкости блюю теперь. У бабки моей — у той другой медицинский эффект: у ней слабое место — уши; так нуклоны взяли да уши ей и разъели — и стала она обратно слышать: случайный положительный эффект получился, из которого нужно научные выводы делать. Я уже письмо составил в академию. Скоро узнаете: все газеты напишут… Ну вот, а у председателя нашего Иван Иваныча слабое место, стало быть — гонадии его, изможденные райкомом партии до полного износа. Как это получилось? А вот как: Иван Иваныча в райком каждый второй день вызывали, правильно? Правильно! А что вы думаете делают с председателями колхозов в райкомах партии? А вот что: берут их за яйца двумя руками, и план поставок по мясу, молоку, шерсти и по тем же яйцам выжимают вместе с потом и с кровью. Раз выжали, два раза, двадцать пять раз подряд, вот и подорвали ему кровеносную систему гонадиев. А тут еще нуклиды эти: заперли кровообращение между мозгами и гонадиями, и — пипец по всему апшерону: наверху, в голове ураган мыслей в крови захлебывается, а понизу — мертвый штиль с посинением. Тут, товарищи оболтусы, и кроется главная деструкция организма: после посинения наступает почернение или, как говорили в таких случаях древние монголы: «пездухен шванц, генацвале», что означает в переводе на русский язык летательный исход христианской души из усталого организма. А по-научному — «Гонгренна»… Эх, ни хера-то вы не знаете и знать уже не будете ничего толком. Потому что вы придурки все до одного. Пропащее вы поколение. С урока ушли! И что? И что с вас теперь вырастет хорошего, а? А ничего не вырастет! Придурки и вырастут! Страну развалите окончательно: и к бабке не ходить! К тому все идет: по глазам вашим шкодливым видно… Говорите честно: за что вас с класса повыкидали, почему не на уроке, а?.. А ну, пошли все отседова к чертовой матери: сейчас уже звонок на другой урок будет, а вы сидите тут, уши распушили, котяхи овечьи, лоботрясы жидкие!..

Дети по опыту знали, что раз Андрей Иваныч заругался, то значит пришла ему пора «хлобыстнуть» в угольном сарае, и именно туда он и направился, глубоко расстроенный явной и полной бесперспективностью подрастающего поколения. Дети спешно заспорили на щелбаны — будет Андрей Иванович сейчас блевать, или на этот раз не будет? Многоопытный семиклассник Лёха по кличке Колпак был, например, уверен, что Серпушонок блевать не будет, и надеялся выиграть спор вчистую: он владел информацией, которой не было у других: он видел вчера вечером, как дед Серпушонок что-то нес за пазухой, выйдя от бабки Янычарихи. Любому ясно, что можно нести от Янычарихи. А у бабки зелье всегда только высшего сорта: это Леша от бати своего много раз слышал; а уж батя-то его в этих делах не хуже Серпушонка разбирается!

Ну, а что же сам Иван Иванович, в конце концов? А Иван Иванович уже почти месяц жил в больнице, в Семипалатинске, и ему все это дело надоело до таких лиловых пузырей, что он затосковал и запросился домой. Тем более, что результат был достигнут: Москва об отчаянной проблеме жителей семипалатинских степей узнала и уже вовсю реагировала. Операцию «Пасха» пора было сворачивать. И вот уже синева у Ивана Ивановича пошла вдруг на убыль, и он потребовал у главврача выписки. Но не тут-то было: его не отпускали. Тогда Рукавишников устроил скандал на уровне консилиума. Рукавишников кричал, что как коммунист не имеет права пропустить посевную и оставить на произвол судьбы голодный скот, который последний силос доедает. На это главврач кричал ему в ответ, что дело зашло теперь уже слишком далеко, что синие гонады Рукавишникова принадлежат теперь уже не только ему лично, но и всему советскому народу и всему советскому государству, и всей советской науке в той же мере, в какой принадлежат всему советскому народу голос Козловского, руки Стаханова или ум академика Павлова; и что Рукавишникова уже ждут в Академии медицинских наук в Москве; и что планируется к открытию новый, центральный научно-исследовательский институт под названием ИРГ: «Институт радиационной гонадики», причем под новый институт Госпланом уже выделено соответствующее финансирование. Однако Рукавишников, игнорируя всемирную славу и центральное финансирование, продолжал ссылаться на баранов, коров и корма: «Я уже почти здоров, — настаивал он, — вот, полюбуйтесь сами! Отличный цвет! Как у племенного страуса! Ни в какую Москву не поеду! Выписывайте немедленно!». «Не могу! — вопил в ответ главврач, — никак не могу, Иван Иванович, не имею права: обком приказал не выписывать Вас пока Москва не разрешит, пока не будет установлена причина Вашего редкого, я бы даже сказал уникального заболевания!», — и доктор взывал к здравому смыслу важного пациента, к его патриотическим чувствам («А вдруг получится так, что «синдром Рукавишникова» позволит нашему государству поставить на дипломатические колени Соединенные Штаты Америку!», — вторил главврачу окулист, — чем черт не шутит, а, больной Рукавишников?»), и даже, для пущей убедительности переходил временами на латынь. Парторг больницы, терапевт с демонстративной фамилией Язвеник также грозно пищал из угла настырным фальцетом: «Партия прикажет — и в Москву поедете, и в тундру!.. ха-ха-ха: не поедет он!..». Но не было у пациента ни здравого смысла, ни уважения к тундре, и не желал он ничего слышать ни на одном языке мира, включая латынь, а грозился вместо этого сбежать ночью из больницы. О возникшем конфликте главврач спешно сообщил в обком, и больницу по тревоге оцепили солдаты. В коридоре, напротив палаты Рукавишникова посадили милиционера в белом халате. Заодно ему поставили горчичники и сварили желудевый кофе на молоке, потому что милиционер беспрестанно кашлял и мешал всем спать.

И все-таки Рукавишникова через два дня выписали. Правда, совсем не так, как ему бы хотелось, а со скандалом. Афера Рукавишникова лопнула через смешную случайность, которая отразилась, однако, на его судьбе весьма трагически. Тем не менее, в глазах сельчан и в их памяти Рукавишников все равно остался героем, а его трагикомическая афера вспоминалась людьми как последний подвиг председателя Рукавишникова, совершенный им ради спасения своего народа.