Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От ясельного барака, в котором находился Юрик, мой рабочий отстоял метрах в ста. Когда стало тепло и детей начали выносить на улицу, я среди сотни детских плачей узнавала плач своего сына. Срывалась, бежала напрямик, пролезала через дыру в заборе – и непременно налетала на Метрякову.
– Вы что здесь делаете в неурочное время?
– Мой сын плачет!
– Скажите, «плачет»! Ну и что? Пусть плачет.
– Он сильно плачет. У него что-то болит.
– Может, и так. Перестанет болеть – перестанет плакать.
– Разрешите, я только посмотрю.
– Нет.
– Я только взгляну, пожалуйста!
Идеолога «дарвиновского» естественного отбора ничем нельзя было пронять. Проси, плачь, умоляй – не уступит. «Ребёнок сам поправится. А нет – значит…»
Как я ни старалась найти верный тон с Метряковой, ничего не получалось. Встречаясь с ней, я по-дурацки улыбалась, называла её по имени-отчеству. Было или не было за что, говорила «спасибо». Она будто не видела меня. В глубине души ты мог чувствовать себя человеком, но в этом «скопище» человеком всё равно не был. Это подтверждалось постоянно.
Во время кормления я держала сына на руках, когда вплотную ко мне подошла Метрякова и полой своего белого халата бесцеремонно мазнула меня по щеке:
– Ишь ты, не краска! А я думала – намалёванная.
Я вскочила, вскрикнула: «Вы что?» Мы стояли друг против друга: я, с ребёнком на руках, и она, обладавшая преимуществами свободного человека и начальника. Усмехаясь, она выжидала, что я скажу ещё. Заглотнув ком чёрствой горечи, я смолчала. Метрякова ненавидела «мамок». Все они были для неё неким общим числом нарушителей закона. Иногда она появлялась в часы кормления.
– Как держишь ребёнка, идиотка? А ты? Что делаешь, кретинка? Тебе шакала кормить, а не дочку! – швыряла она в лицо то одной, то другой. – Ну, ты же ублюдок, ублюдок!
И ублюдки действительно попадались. Надо иметь незаурядную фантазию, чтобы представить себе, каких разных людей здесь перемешала жизнь.
– Харей мой пацан весь в отца, – хвасталась одна уркачка. – А отец наш прораб. Здоров собой. Мужик что надо.
Во всеуслышание она объявила имя и фамилию папаши своего девятимесячного сына. И тут выяснилось, что прораб является заодно отцом двухмесячной дочки, которую здесь же кормила другая уголовница. Поначалу ситуация забавляла. Но поток словесной мерзости не мог исчерпать злобы, и они перешли к драке. Исцарапанные, окровавленные, обе доказывали: «Мужик – мой. Ты – самозванка». Распаляясь всё больше, матёрая баба схватила младенца за ножки и стала бить им соперницу по голове… Полумёртвого мальчика едва удалось спасти. Подоспевшая Метрякова кричала: «Пусть сдохнет!» И на сей раз, возможно, была права.
Я видела и слышала всё, что происходило вокруг, но существовала глубина убежища: я прижимала Юрика к груди и отключалась.
– Улыбнись мне. Засмейся, сынок!
Он смеялся. У нас с ним был собственный, бескрайний мир. Я вышивала на его кофточках и курточках солнце, зайчиков, инициалы. Сын был обаятельнее всех других детей! Были красивее, но приветливее и нежнее, чем он, – никого! «Милая моя, любимая! Родная! – писал Филипп. – Сейчас без 10 минут 6 часов утра. Я не сплю. Везде, во всём чудишься Ты. Вот солнце встаёт. Я смотрю на него из окна. И в золотистом его круге – Ты, моя дорогая… Я безумно люблю Тебя… Какая радость, что ты живёшь на свете… Напиши, что надо тебе и малютке. Твой. Твой. Твой…»
* * *
В должности начальника сангородка в Межоге состоял Родион Евгеньевич Малахов. Он был из фронтовиков. Чем-то проштрафившегося разведчика направили в войска НКВД «исправлять зэков». Эта категория начальников круто меняла весь образ жизни колонны на военный. Подъём, отбой, вывод бригад на работу, обед, сон – всё должно было выполняться по часам, по минутам. В короткой шубейке, отороченной светлым бараньим мехом, начальник мог появиться всюду: в бараке, в столовой, у вахты при разводке рабочих бригад. С хищным вырезом ноздрей, ярким орлиным взглядом, Малахов казался эталоном здоровья. Разговаривал отрывисто, жёстко. Его побаивались, но уважали. Считали справедливым.
Я ни по каким поводам с ним не сталкивалась и потому не могла понять, зачем меня к нему вызывают. В конторском кабинете под жестяным абажуром горела настольная лампа.
– Тамара Владиславовна? Проходите. Садитесь.
Оттого что он назвал меня по имени-отчеству, на сердце стало легче.
– Как вам здесь живётся?
– Хорошо.
– Работа устраивает?
– Да.
– В бараке как?
– Всё хорошо.
– Вы в каком?
– В медицинском.
– Может, перевести в конторский?
– Спасибо. Я тут привыкла.
– Выходит, вам ничего не нужно?
– Действительно ничего.
– Догадываетесь, почему об этом спрашиваю? Есть в управлении человек, которого я с давних пор знаю и очень ценю: Давид Владимирович Шварц. Он прислал письмо. Просит помочь вам.
Нетрудно было догадаться, что перед Шварцем за меня хлопотали друзья из ТЭКа, и более всех Александр Осипович.
– Так смотрите: если что-то понадобится, приходите ко мне.
Я поднялась. Малахов остановил:
– Если у вас ко мне нет просьб, так у меня к вам будет. Сумеете выучить наизусть «Девушку и смерть» Горького? И прочитать здесь со сцены? А?
– Попробую.
Поэму Горького выучила, прочла. Малахов был доволен. Зрители аплодировали, не однажды просили повторить. С бывшим разведчиком Родионом Евгеньевичем Малаховым жизнь свела меня ещё раз, в один из самых критических моментов, и если бы я послушалась этого человека, счастливее сложилась бы вся моя жизнь. Но об этом позже.
Главврача сангородка Александру Петровну Малиновскую, врача-психиатра, зэки между собой называли Екатерина Вторая. Говорили: «Она не без греха. Любит мужчин». Возможно. Не это было главным в умной и страстной Александре Петровне. На воле – заслуженный врач РСФСР, она, отсидев пять лет в Севжелдорлаге, после освобождения осталась там работать. Для меня она – одна из самых замечательных женщин, встреченных в жизни.
Полная, невысокого роста, с опущенными уголками рта, главврач всегда выглядела обиженной и насмешливо-огорчённой. Психкорпус СЖДЛ был творением её рук. В него помещали и вольных, и заключённых-душевнобольных.
Когда я собиралась в Межог, Александр Осипович написал ей письмо, в котором просил взять меня под опеку. Но сказал: «Женщин она не жалует. Не знаю, как отнесётся к тебе. Боюсь, невзлюбит. Человек же она всё равно редкий». Письмо я ей передавать не стала. «Женоненавистница» же не просто проявила ко мне благосклонность, а так много сделала,
