Амелия - Генри Филдинг

От этих слов, произнесенных с пленительной нежностью, милорд пришел в восторг, пожалуй чересчур пылкий для места, где они находились. Деликатно умерив жар своего собеседника, дама попросила его позаботиться о том, чтобы на них не обратили внимания, поскольку в той же комнате, насколько ей известно, находится и ее муж.

Как раз в этот момент к ним подошел полковник Джеймс и сказал:

– Как видите, сударыня, мне все же посчастливилось опять вас разыскать; я чувствовал себя ужасно несчастным с тех пор, как потерял вас.

Но дама ответила ему измененным для маскарада голосом, что он заблуждается и что она не имеет удовольствия его знать.

– Я – полковник Джеймс, – сказал он шепотом.

– Да нет же, вы явно ошиблись, сударь, – возразила дама, – я не знаю никакого полковника Джеймса.

– Сударыня, – ответил он по-прежнему шепотом, – я совершенно убежден, что не ошибаюсь; вы, без сомнения, миссис Бут.

– Вы, сударь, ведете себя слишком дерзко, – сказала дама, – оставьте меня, прошу вас.

Тут в разговор вмешался милорд, который, не изменяя своего голоса, стал уверять полковника, что эта леди – знатная дама и что они поглощены своей беседой; тогда полковник попросил у дамы прощения: поскольку в ее одежде не было ничего приметного, он решил, что ошибся.

Ему не оставалось теперь ничего другого, как вновь начать рыскать по комнатам, в одной из которых он вскоре увидел Бута, прогуливавшегося без маски в обществе двух дам; одна из них была в голубом домино, а вторая – в наряде пастушки.

– Уилл, – воскликнул полковник, – не знаешь ли ты, куда делись наши жены; ведь с той минуты, как мы сюда вошли, я их больше ни разу не видел?

Бут ответил, что они, наверно, гуляют где-нибудь вдвоем и вот-вот отыщутся.

– Позвольте, – воскликнула дама в голубом домино, – так вы, оба явились сюда на дежурство вместе с женами? Что касается вашей супруги, мистер олдермен, – обратилась она к полковнику, – то я нисколько не сомневаюсь в том, что она уже нашла себе собеседников более интересных, чем ее муж.

– Можно ли быть столь жестокой, сударыня? – вмешалась пастушка. – Вы доведете несчастного своими речами до того, что он чего доброго примется избивать свою жену, ведь он, уверяю вас, не иначе, как офицер.

– Ну, тогда он из какого-нибудь тылового полка ополченцев,[310] я полагаю, – съязвило домино, – ведь по всему видно, что это городская птица.

– Да и мне, признаться, кажется, что от этого джентльмена сильно попахивает Теймз-стрит,[311] – подхватила другая, – и если мне позволено будет высказать догадку, то, пожалуй, еще и благородным портняжным ремеслом.

– Что за дьявольщина! – вскричал Джеймс. – Послушай, кого это ты здесь подцепил?

– Клянусь честью, понятия не имею! – ответил Бут. – Вы бы меня очень одолжили, если бы избавили хотя бы от одной из них.

– Ну, что вы на это скажете, сударыня? – воскликнуло домино. – Не желаете ли погулять в обществе полковника? Уверяю вас, вы ошиблись: ведь это не больше и не меньше, как сам несравненный полковник Джеймс собственной персоной.

– Ах, вот как! Неудивительно поэтому, что мистер Бут предоставил ему выбрать одну из нас, ведь это входит в обязанности поставщика, а мистер Бут, как мне говорили, как раз имеет честь оказывать подобного рода услуги благородному полковнику.

– Желаю вам успеха у этих дам, заметил Джеймс, – а меня увольте, я поищу себе добычу получше.

И с этими словами он исчез в толпе масок.

– Еще бы, вы ведь известный любитель поохотиться; – крикнула вслед ему пастушка, – у вас, по-моему, только и удовольствия, что рыскать в поисках добычи.

– Так вы, сударыня, знаете этого джентльмена? – осведомилось домино.

– Да кто ж его не знает? – ответила пастушка.

– Что он за человек? – продолжало любопытствовать домино. Хотя я над ним и подсмеивалась, однако я ведь знаю его только в лицо.

– Ничего особенно примечательного в нем нет, – пояснила пастушка. – Он старается по возможности овладеть каждой красивой женщиной; так, впрочем, ведут себя и все остальные.

– Значит, он не женат? – спросила та, что была в домино.

– Женат, конечно, и к тому же по любви, – ответила ее спутница, – но давным-давно уже растранжирил свою любовь и говорит, что жена служит ему теперь превосходным предметом ненависти. У этого малого если и обнаруживается подчас хоть капля остроумия, то, я думаю, лишь в тех случаях, когда он оскорбляет жену, но, к счастью для него, это излюбленное его занятие. Я незнакома с бедняжкой, но, судя по его описаниям, это жалкое животное.

– О, зато я прекрасно ее знаю, – воскликнуло домино, – и, возможно, я ошибаюсь, но, поверьте, она вполне под стать ему; да ну его к черту; скажите лучше, куда подевался Бут?

В это время как раз в той части комнаты, где находились обе дамы, возникло какое-то шумное оживление. Оно было вызвано многолюдным сборищем молодых людей, именуемых обычно хлыщами; на сей раз они, как говорится, нашли себе забаву в письме, которое один из них подобрал с полу в этом зале.

Любопытство, как известно, распространено среди людей любого ранга, а посему стоит лишь появиться предмету, возбуждающему его, как можно не сомневаться, что тут же соберется толпа, независимо от того, происходит ли это в собрании людей благовоспитанных или же среди их собратьев попроще.

Когда шум привлек достаточное число зевак, один из этих хлыщей по настоянию как своих приятелей, так и всех присутствующих, приняв на себя роль публичного оратора, стал во всеуслышание читать найденное письмо, с содержанием которого, равно как и с комментариями к нему самого оратора и его слушателей, мы познакомим сейчас и читателя.

Взобравшись на стул, самозванный оратор начал следующим образом:

– Сим начинается первая глава[312] откровений… святого… Тьфу, чума на его голову, забыл его имя. Джек, напомни мне, как зовут этого святого?

– Тимоти, болван, – подсказали из толпы. – Слышишь? Тимоти!

– Что ж, прекрасно, – крикнул оратор, – стало быть, откровений святого Тимоти.

«Сударь, мне очень жаль, что в стране, с гордостью именующей себя христианской, все же существуют причины, побуждающие меня писать о нижеследующем предмете; но еще более того огорчает меня необходимость обращаться к человеку, которому природа и судьба даровали столько преимуществ, что от него можно было бы ожидать в ответ величайшей признательности великому Подателю всех этих благ. И разве не повинен в тягчайшей неблагодарности человек, прямо и открыто преступивший все наиболее непререкаемые законы и повеления этого самого милосердного Существа?

Мне нет нужды говорить Вам, что прелюбодеяние запрещено одной из десяти заповедей[313] и я, надеюсь, мне также нет необходимости упоминать, что оно недвусмысленно запрещено Новым Заветом».[314]

– Надеюсь, вы уяснили себе теперь, – вставил оратор, – какой на сей счет существует закон, и, следовательно, никто из вас не сможет сослаться на неосведомленность, когда вы попадете в Олд Бейли[315] на том свете. То-то же. А дальше тут опять прежняя волынка.

«Но даже если бы прелюбодеяние и не было столь недвусмысленно запрещено в Писании, то предоставленного нам природой света было бы вполне достаточно, чтобы мы могли узреть всю чудовищность и жестокость этого преступления.

Вот почему мы и убеждаемся, что народы, над которыми еще не восходило солнце справедливости, без малейшего снисхождения жестоко наказывали прелюбодея, чтобы всем другим было неповадно; притом не только цивилизованные язычники, но даже и самые варварские народы были в этом отношении единодушны; в очень многих странах это преступление каралось самыми суровыми и позорными телесными наказаниями, а в некоторых, и притом не столь уж редко, даже смертной казнью.

И несомненно, что в человеческом сознании едва ли какой-нибудь другой проступок заслуживает более сурового наказания. Ведь, пожалуй, нет такого оскорбления и несчастья из всех, какие только человек может причинить ближнему или навлечь на него, которые бы не совместились в этом одном грехе. Ведь прелюбодеяние означает похищение у человека его собственности…»

– Обратите на это внимание, сударыни, – прокомментировал оратор, – что все вы являетесь собственностью своих мужей.

«…и при том собственности, каковую всякий достойный человек ценит превыше всего. Прелюбодеяние подобно отравлению того источника, из которого он по праву черпает сладчайшее и самое невинное удовольствие и где он находит и самое сердечное утешение, и самую прочную дружбу, и самую надежную помощь во всех своих делах, нуждах и несчастьях. Прелюбодеяние влечет за собой утрату душевного покоя и даже доброго имени. Гибель обоих – и жены, и мужа, а иногда и всей семьи – таковы возможные последствия этого рокового оскорбления. Семейное счастье – вот цель почти всех наших стремлений и награда за все наши труды. Стоит лишь людям убедиться, что путь к этому восхитительному наслаждению для них навсегда закрыт, и у них пропадает усердие к чему бы то ни было и появляется равнодушие ко всем мирским делам. Так они становятся плохими подданными, плохими родственниками и плохими людьми. Ненависть и месть – вот те губительные страсти, которые кипят у них в душе. А за этим следует обычно отчаяние и безумие, нередко завершающиеся убийством или самоубийством».