Амелия - Генри Филдинг

– Вы очень славно это продекламировали! – заметил доктор Гаррисон. – Неужели вы понимаете у Вергилия и все остальное так же хорошо, как, видимо, проникли в смысл этой строки?

– Надеюсь, что так, сударь, – сказала миссис Аткинсон, – а заодно и у Горация тоже, в противном случае можно было бы сказать, что отец лишь напрасно тратил время, обучая меня.

– Прошу прощения, сударыня, – воскликнул священник, – я признаю, что это был неуместный вопрос.

– Отчего же, вовсе нет, сударь, – отозвалась миссис Аткинсон, – и если вы один из тех, кто воображает, будто женщины неспособны к учению, то я ни в коей мере не буду этим оскорблена. Мне очень хорошо известно распространенное на сей счет мнение, однако, хотя

Interdum vulgus rectum videt, est ubi peccat.[301]

– Если бы я и придерживался подобного мнения, сударыня, – возразил доктор, – то мадам Дасье и вы сами послужили бы прекрасным свидетельством моей неправоты. Самое большее, на что бы я в данном случае отважился, так это усомниться в полезности такого рода учености для воспитания молодой женщины.

– Я признаю, – ответила миссис Аткинсон, – что при существующем порядке вещей это не может споспешествовать ее счастью в такой же мере, как мужчине, но вы, я думаю, все же согласитесь, доктор, что ученость может, по крайней мере, доставлять женщине разумное и безвредное развлечение.

– Но я позволю себе предположить, – упорствовал священник, – что это может иметь и свои неудобства. Ну, предположим, если такой ученой женщине пришлось бы взять в мужья неученого, разве она не была бы склонна презирать его?

– Вот уж не думаю, – возразила миссис Аткинсон, – и если мне позволено будет привести пример, то я, мне кажется, сама показала, что женщина, обладающая ученостью, способна вполне быть довольна мужем, который не может этим похвастаться.

– Что ж, – согласился доктор, – супруг, без сомнения, может обладать другими достоинствами, которые тоже немало значат на чаше весов. Но позвольте взглянуть на этот вопрос с другой стороны и предположить, что обе стороны, вступившие в брачный союз, отличаются завидной ученостью; не может ли при этом возникнуть прекрасный повод для разногласий: кто из них превосходит другого ученостью?

– Никоим образом, – сказала миссис Аткинсон, – ведь если оба супруга обладают ученостью и здравым смыслом, они очень скоро увидят, на чьей стороне превосходство.

– Ну, а если бы мужу при всей его учености, – продолжал доктор, – случилось высказать несколько безрассудное суждение, уверены ли вы, что его ученая жена сохранила бы подобающее чувство долга и подчинилась бы ему?

– Но с какой стати мы должны непременно предполагать, – вскричала миссис Аткинсон, – что ученый человек может быть безрассудным?

– Простите сударыня, – возразил доктор, – но ведь я не имею удовольствия быть вашим мужем, так что вы не можете помешать мне высказать какие угодно предположения. Так вот, предположение, что ученый человек может отличаться при этом безрассудством, не так уж парадоксально. Разве мы не находим никаких безрассудных суждений у весьма ученых писателей и даже у самих критиков? Что, например, может быть более странным и безрассудным, нежели предпочитать «Метаморфозы» Овидия «Энеиде» Вергилия?[302]

– Это и в самом деле было бы настолько странно, – согласилась миссис Аткинсон, – что вам не удастся убедить меня, будто кто-нибудь в самом деле придерживался подобного мнения.

– Возможно, что и так, – подтвердил священник, – и мы с вами, я полагаю, не разошлись бы в оценке того, кто отстаивает такую точку зрения. Какой же у него тогда должен быть вкус!

– Самый ничтожный, вне всякого сомнения, – отрезала миссис Аткинсон.

– Что ж, я вполне этим удовлетворен, – сказал священник. – Говоря словами вашего любимого Горация, «…verbum non ambius addam.[303]

– До чего же досадно, – воскликнула миссис Аткинсон, – когда в споре вас ловят на слове! Признаюсь, я так увлеклась, защищая моего любимого Вергилия, что и не заметила, куда вы клоните; однако вся ваша победа основывается на предположении, что женщине очень не повезет и она встретит самого глупого на свете человека.

– Ни в коей мере! – возразил священник. – Согласитесь, что доктора Бентли,[304] например, уж никак не назовешь глупцом, и все же он, я убежден, спорил бы с любой женщиной, отстаивая каждое из своих исправлений. Будь она даже ангелом – и то, я боюсь, он не поступился бы ради нее своей Ingentia Fata.[305]

– А почему вы считаете, сударь, – поинтересовалась миссис Аткинсон, – что даже если бы я его любила, я бы все равно с ним спорила?

– Возможно, вы и были бы склонны иногда уступать своему чувству, – ответил священник, – однако вспомните, что на сей счет сказано у Вергилия:

…Varium et mutabile semperFœmina.[306]

– Прислушайтесь, Амелия, – сказала миссис Аткинсон, – это касается теперь и вас так же, как и меня: ведь доктор оскорбил теперь весь наш пол, приведя самые суровые строки, из всех когда-либо написанных против нас, хотя, я допускаю, что и одни из самых прекрасных.

– Я всем сердцем присоединилась бы к вам, дорогая, – откликнулась Амелия. – Однако у меня есть перед вами то преимущество, что я не понимаю латыни.

– Думаю, что и ваша приятельница понимает ее не намного лучше вас, – заметил священник, – в противном случае она не восхищалась бы нелепостью, пусть даже и сказанной самим Вергилием.

– Простите сударь, – о чем вы? – изумилась миссис Аткинсон.

– Это уж вы простите меня, сударыня, – промолвил Гаррисон с напускной серьезностью. – Я хочу сказать, что даже мальчишку в четвертом классе Итона[307] выпороли бы или во всяком случае он заслужил бы порки, если бы стал средний род согласовывать с женским. Но вам, конечно, известно, что Вергилий не успел отредактировать свою «Энеиду»,[308] и, возможно, проживи он дольше, мы вряд ли находили бы в ней такие явные погрешности.

– Что ж, теперь я вижу – вы совершенно правы, – сдалась миссис Аткинсон, – и здесь, видимо, нет правильного согласования. Признаюсь, я никогда над этим прежде не задумывалась.

– И тем не менее, – заключил священник, – именно Вергилий, которого вы так любите, отнес вас всех к среднему роду, или, говоря по-английски, просто превратил вас в животных, потому что если мы переведем это так:

Женщина – непостоянное и переменчивое животное,[309]

– то здесь, я полагаю, не будет никакой ошибки, разве только по части вежливости к дамам.

Миссис Аткинсон успела лишь сказать доктору, что он способен кого угодно вывести из себя, потому что приход Бута и его приятеля положил конец этому ученому спору, в котором ни одна из сторон не произвела особенно благоприятного впечатления на другую; дама нисколько не возвысилась во мнении священника, несмотря на все свои успехи в изучении классиков, она же, со своей стороны, почувствовала в душе изрядную неприязнь к доктору, которая, возможно, бушевала в ней с еще большей яростью при одной только мысли, что у нее был бы такой муж.

Глава 2, повествующая о событиях, произошедших на маскараде

Со времени этого примечательного спора и до дня маскарада ничего особенно существенного, о чем следовало бы рассказать в этой истории, не произошло.

В тот день в девятом часу вечера полковник Джеймс явился к Бутам и стал дожидаться миссис Джеймс, которая изволила приехать лишь около одиннадцати. Четыре маски отправились затем в нескольких портшезах в Хеймаркет.

Как только они прибыли к оперному театру, полковник и миссис Джеймс тотчас оставили своих спутников; да и Бут со своей дамой недолго оставались вместе, так как их разлучили другие маски.

С дамой вскоре заговорил какой-то мужчина в домино, который увлек ее направо в конец самой дальней комнаты, и не успели они сесть, как незнакомец в домино стал с необычайным пылом ухаживать за ней. Подробный рассказ обо всем, что происходило во время этой сцены, возможно, показался бы читателю несколько докучным, тем более, что она не отличалась особенно романтическим стилем. Неизвестный поклонник, судя по всему, считал свою даму сердце достаточно земной особой, а посему взывал скорее к ее жадности и честолюбию, нежели к ее более возвышенным чувствам.

Поскольку в отличие от дамы он не дал себе труда скрыть свой настоящий голос, она очень быстро догадалась, что домогающийся ее любви мужчина не кто иной, как ее старый знакомый – милорд, и тогда она решила воспользоваться этим случаем. Она дала ему понять, что догадалась, кто он, и выразила некоторое удивление по поводу того, как он сумел узнать ее в толпе.

– Я подозреваю, милорд, – сказала дама, – что женщина, у которой я сейчас снимаю квартиру, так же дружна с вами, как и миссис Эллисон.

Милорд всячески уверял ее, что она заблуждается, на что она ответила:

– Сударь, вам не следует так упорно ее защищать прежде чем вы убедитесь, сержусь ли я на нее за это.