Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

— А Елены в нашем транспорте не было… Вот–те крест! И даже не упоминали ее ни разу…

Подтверждая, она, как припадочная, затрясла головой.

— Как это не упоминали?..

Клаус ринулся к соседнему грузовику, из которого женщины уже тоже полностью выгрузились и где Крокодил, находясь в самой гуще, резковато жестикулировал, убеждая, чтобы они немедленно разбегались.

— А куда?.. — равнодушно спрашивали его из толпы. — А вот завтра арестуют по ордеру и отправят в казармы…

— Не пойдем!..

— Проваливай, длинноносый, отсюда!..

Елены среди них тоже не было.

Он не знал, что ему теперь делать. Или, может быть, ее отправляют со следующим транспортом? Так ведь нет же, сведения были абсолютно надежные! И потом, насколько он понимает, этот следующий транспорт пока еще даже не собирали.

Что за дьявольщина?

Клаус остановился.

Возникало щемящее пронзительное предчувствие катастрофы.

Небо вдруг удивительно посветлело, и зазолотилось железо на башенке углового дома.

Видимо, поднималось солнце.

— Отходим, отходим!.. — размахивая винтовкой кричал Капрал.

Вдруг кто–то пронзительно взвизгнул.

И сразу же Крокодил, одним грубым движением вырвавшись из толпы, ухватил окаменевшего Клауса за плечо — будто металлическим клещами:

— Посмотрите в конец проспекта, ваше величество!..

Клаус стремительно обернулся.

Посверкивая на солнце хитином, покачивая ветвистым лесом рогов и даже сюда докатывая волны ужасного запаха, надвигалась из белесой дали проспекта сомкнутая орда насекомых, и два узких штандарта, сделанных, вероятно, из человеческой кожи, развевали свои змеиные жала — в нагретом трепещущем воздухе.

Прозвучало далекое и гнусавое пение боевого рожка.

Прохрипела команда.

— Клаусик!.. — пропищала вдруг Мымра, вцепившаяся ему в рукав. — Клаусик, я боюсь!.. Пожалуйста, давай убежим отсюда!..

Вырвав руку, он сделал растерянный шаг вперед, и проспект как будто раздвинулся, превращаясь в знакомую освещенную площадь, а ряды насекомых, напротив приблизились и теперь оказались на расстоянии метров в сто пятьдесят, или, может быть, меньше.

Стояли они плотными, торжественными, как на параде, шеренгами, в основном, жуки–носороги, закованные в двойную и тройную броню, причем копья рогов у них были уже опущены для атаки, а перед самими шеренгами, полуприсев, очень быстро и нервно царапали мостовую нетерпеливые короеды.

Вот рожок прозвучал еще раз, и они медленно тронулись через площадь — видимо, сдерживаясь на первых порах и, чтобы взять в окружение, разделяясь на два отряда.

Панцири у них были коричневые, с продольными ребрами.

А из синих нагрудников высовывались боевые шипы.

И такие же боевые шипы торчали из мощных затылков.

Все это — колыхалось.

— М–да… — сказал Крокодил, дышащий буквально над ухом. — Опоздали… Боюсь, что теперь нам — кранты, ваше величество…

Он неопределенно хмыкнул.

Грузовиков уже не было. Клаус не понимал, как это могло получиться, но не было уже и проспекта. Они в самом деле находились на площади, и карнизы домов, украшенные гирляндами, выглядели, будто на празднике.

Он вдруг догадался, в чем дело.

И не столько, наверное, догадался, сколько увидел все это как бы со стороны: рыхлый абрис макета, сделанный, наверное, из картона, крохотную забавную площадь, которую озаряли фонарики, и — фигурки уродцев, трое людей и собака, непонятно застывшие перед надвигающейся на них волной насекомых.

Один из миров, быстро подумал он. Выдуманный. Не настоящий.

Шеренги жуков приближались.

— Пора, — сказал кто–то.

Может быть, Крокодил, а, может быть, и Капрал, стоящий по правую руку.

С ними обоими произошли разительные изменения: провалилась кожа на лицах, а одежда превратилась в истлевшие чуть живые лохмотья.

И, как пакля, лежали на черепах спрессованные плоские волосы.

— Прощайте, ваше величество…

Абракадабр гулко тявкнул.

Клаус вытащил меч, врученный ему Аделаидой. Меч был не волшебный, блистающий, а — выпиленный из фанеры. Ясно различалась клееность на сточенном лезвии, а весьма ненадежная ручка была обмотана изолентой.

Впрочем, он и не удивился. Потому что он ожидал чего–то подобного. И, подняв этот фанерный меч обеими руками над головой, словно веря, что он настоящий, зашагал навстречу хитиновой непобедимой армаде.

Все быстрее, быстрее, а затем — побежал.

Сердце у него громко стучало, воздух, как будто раскалившись от солнца, горел в груди, и, не сдерживаясь, он изо всех сил закричал:

— По–бе–да–а–а!..

И, наверное, сотрясенные криком, посыпались откуда–то сверху — будто снег, невесомые пыльные хлопья разорванной паутины…

19. К Л А У С. Я — М Ы Ш И Н Ы Й К О Р О Л Ь.

Меня как будто хватили по затылку чем–то тяжелым: потемнело в глазах и кровь жарким отчаянием бросилась в голову.

Я уронил кеды.

— Что ты врешь?.. Ее уже две недели нет в городе…

— Я — вру? — поднимая брови, раздельно спросил Косташ. — Я не вру. Запомни: не имею такой привычки…

— Но это — совершенно невероятно!..

— Почему?

— Да потому что ее отправили с майским транспортом. Если бы она осталась, то неужели бы она не дала о себе знать? Это — невероятно.

— А мы сейчас спросим, — пообещал Косташ. — Мы сейчас спросим, и ты убедишься… Женя! — позвал он мягким и вежливым голосом. — На минуточку. Расскажи господину де Мэю, кого ты там видел…

Он немного посторонился, нескладное туловище дона Педро втиснулось между ним и тщедушным Радикулитом, который в эту минуту стаскивал с себя клетчатую рубашку.

Толстые, в рыжих ресницах веки туповато помаргивали:

— А чего, ребята, чего?.. Ничего я такого особенного не знаю…

— Расскажи, кого ты вчера видел на проспекте Повешенных…

— Да — ребята…

— Расскажи, тебя человек просит…

Конопатое, в желтых веснушках лицо дона Педро мучительно искривилось, брови поползли к переносице, а обветренный, в трещинках рот съехал куда–то в сторону.

Он поскреб отвисающие, как у женщины, груди.

— Ну, чего, чего… Иду, это, значит, я по проспекту, останавливается такси, и вылазит — она с Дуремаром… В платье, значит, сумочка такая — из красной кожи… Привет, говорю, Ленка, она мне тоже говорит, привет… Дуремар, значит, берет ее под руку и они — заходят… Платье, говорю, значит, сумочка. Вообще так — прикид нормальный…

— А ты? — спросил Косташ.

— А что — я? Постоял, пошел дальше… — Дон Педро вдруг ухмыльнулся. — Мы с Радикулитом в тот день насвистались: ойей–ей!.. елки зеленые!.. Домой еле приполз. Ну, все, ребята? Ну, я — почапал…

Он перешагнул через выставленные ноги Радикулита, но, наверное, все–таки неловко зацепился за них, потому что сделал вперед два быстрых шага — ухватился за стену казенного узенького коридорчика.

На спине у него, как подпалины, коричневели родимые пятна.

Косташ смотрел на меня.

— Ну что, убедился? — спросил он, почему–то, наподобие дона Педро, туповато помаргивая. — Ладно. Не переживай, наплевать… — И вдруг тоскливо, как будто из самого сердца, вздохнул. — Не об этом сейчас надо думать…

Он, по–моему, хотел еще что–то добавить — редкий случай, когда Косташ заговорил, по всей вероятности, откровенно, но буквально в следующее мгновение дверь, ведущая в кабинет врача, с прибабахом открылась и оттуда вывалилась пятерка полуголых возбужденных ребят, а опухший санитар, высунувшийся вслед за ними, как ворона, откашлялся и скомандовал, тараща выпуклые глаза:

— Следующая пятерка!.. Заходите по алфавиту!..

Щеки у него лиловели от нездоровой отечности.

— Ну пока, — сказал Косташ, нагибаясь и трогая меня за плечо. — Не расстраивайся. Желаю тебе удачи…

— Тебе — того же… — механически ответил я.

— И — не переживай…

— А я и не переживаю…

Я был рад, что он, наконец, от меня отвязался. И еще я был рад, что вместе с ним в кабинет убрались Радикулит и дон Педро. Я совсем не хотел, чтобы они сейчас со мной разговаривали.

Этого мне было не надо.

Потому что я неожиданно понял, что мне теперь следует делать.

Значит, Дуремар.

И когда я понял, что мне следует делать, то отчаяние и беспомощность, овладевшие мной, как–то незаметно, вероятно, сами собой рассосались, и на смену им с удивительной легкостью, даже несколько напугавшей меня, появилось холодное и ясное равнодушие — отрешенность, позволяющая действовать и говорить с точностью бездушного механизма.

Что–то во мне сгорело.

Я теперь мог наблюдать за происходящим как бы со стороны.

И меня ничуть не задело, когда из–за дверей кабинета, вдруг раздался психический душераздирающий вопль: Сволочи!.. Я вас всех ненавижу!.. Морды военкоматские!.. — а затем сами двери шарахнулись, как от пушечного ядра, и оттуда, словно вышибленный ударом, вылетел головой вперед разлохмаченный Косташ и, наверное, ощутимо треснувшись о батарею у противоположной стены, ухватился за трубы обеими трясущимися руками: