Детский мир (сборник) - Андрей Столяров

Непонятно было, кто и кому поставил этот оскорбительный памятник, много раз в своей жизни я проходил по скверу мимо него, но ни разу не удосужился прочитать вязи строчек, высеченных между носками ботинок. Я не знал, кого этот памятник изображает, за какие заслуги и почему поставлен именно здесь, но я вдруг подумал, что теперь я, наверное, этого так никогда и не выясню. Мысль была с отчетливым привкусом горечи, но, наверное, главное все–таки заключалось в другом. В том, что, если отходить из кафе по направлению к памятнику, то возможные мои преследователи окажутся у Коры, как на ладони. И она без труда отсечет их выстрелами из своего пистолета.

Я сразу же успокоился.

Потому что мне теперь было ясно, что делать.

Сэнсей между тем судорожным глотком допил свой кофе, а затем неожиданно перевернул чашечку вверх ногами, и коричневая неприятная гуща плюхнулась на середину блюдца — словно сгусток медвежьей крови, образовав бугристое неправильной формы пятно.

— «Осьминог», — сказал он, как зачарованный. — «Осьминог» означает удачу и скорое духовное перевоплощение. Перевоплощение, значит. Чушь какая!… — Он отодвинул блюдечко. И вдруг сказал. — Плохо ведь не то, что ты собираешься меня убить, мой мальчик. Плохо то, что это ни к существенному чему не приведет. Мы и так непрерывно убиваем друг друга. Посмотри: вторжение, и далее — массовая резня, а потом период стабилизации, и снова — вторжение. Убийство становится нормой. Мы — как будто трясина, в которую проваливаются народы. Раз за разом, и — растворяются без остатка. В этом, может быть, и заключается наше предназначение. Чтобы, так сказать, перемалывать и растворять без остатка. Интересно, что будет, когда это предназначение окажется выполненным? Обезлюдевшая вселенная, темные пустые пространства. И какая–нибудь одинокая птица, которая кричит над лесами. Нет, это слишком литературно. В жизни все гораздо скучнее. Коридоры какие–нибудь. Наверное — бесконечное ожидание. И тем не менее, финал приближается. Честное слово, мой мальчик, но иногда мне кажется, что вот сейчас откуда–то с неба высунется громадная жилистая рука и небрежным движением снимет меня, точно шахматную фигуру. В коридоры и в бесконечное ожидание. Потому что мое назначение уже исчерпалось…

Сэнсей помолчал.

— А, возможно, исчерпано уже и само представление. Земной Театр обветшал. Не случайно из одних персонажей вылезает комковатая вата, а из других — шестеренки с обломанными зубцами. И вытекает мазут, не имеющий ничего общего с человеческой кровью. Скоро погаснет свет, и декорации опустеют. Вот так, мой мальчик…

Он поднял на меня светло–серые большие глаза, полные в это мгновение какой–то невыносимой печали, и, наверное, впервые с момента встречи увидев в непосредственной близости, я с огромным облегчением для себя решил, что как бы там ни было, а стрелять я в него не буду. Не буду и все! Ну их всех к черту — Сэнсея, который, как акробат, балансирует под куполом цирка, сонного несчастного Гансика, уже забытого всеми и потому вызывающего теперь не жалость, а раздражение, принаряженного аккуратного Креппера, который предает, потому что ничего другого сделать не в состоянии, иронического Крокодила, съеденного до мозга костей алкоголем. К черту Ивонну, трепещущую, как муха, попавшая в паутину, собранную энергичную Кору с ее отягощающей ненавистью. Мэра, Дуремара, Геккона. И в конце концов, Нашего Великого Покровителя. Ну их всех к черту! Пусть они думают обо мне, что хотят, но я больше не буду участвовать в этом шутовском балагане. Потому что период балаганов закончился. Хватит. Выдохся. Мне это надоело! Кукловод, скрывающийся на чердаке, больше мне не хозяин. Перерезаны нити, которые связывали меня с его черными пальцами. Я теперь самостоятельно иду на ногах, и огромные дали, скрывавшиеся за сценой, распахиваются передо мною…

В общем, стрелять я не собираюсь.

— Вы правы, Сэнсей, — произнес я медленно.

И тогда Сэнсей, вероятно, благодаря своей патологической интуиции догадавшийся о моем решении, сдержанно и очень дружелюбно кивнул. И сказал, уже, наверное, как перед равным, не скрывая своего удовольствия:

— Я рад, что мы договорились с тобой, мой мальчик…

А я сказал:

— Простите меня, Сэнсей…

А Сэнсей мне ответил:

— Останемся, мой мальчик, друзьями…

Не знаю, как он, а я испытывал в этот момент чувство пронзительного освобождения. Я больше был никому и ничем не обязан. Я мог пойти вместе с Сэнсеем по его хитроумным делам, а мог остаться в кафе и сидеть здесь за чашечкой кофе, сколько мне будет угодно, я мог распрощаться с Корой, а мог, напротив, властно взять ее под руку и навсегда исчезнуть из этого проклятого города, я мог петь, я мог громко смеяться, я мог целыми днями шататься по солнечным летним улицам, и ни одна сволочь не могла мне сказать, что я не имею права этого делать.

Ощущение было необыкновенное.

И оно продолжалось все то недолгое время, пока мы вставали, неловко двигая стульями, и пока Сэнсей, внезапно решивший приобрести в буфете бутылку шампанского, недовольно рассматривал этикетку, которая, видимо, не соответствовала его ожиданиям, и пока он, все–таки после очевидного колебания передумав, с необычной любезностью открывал передо мною стеклянные двери.

Оно продолжалось даже тогда, когда мы, спустившись по щербатым ступенькам, перебрасываясь малозначащими пустыми фразами и, насколько я помню, подмигивая друг другу от избытка жизненных сил, вышли из кафе на асфальтовое пространство площади, залитое солнцем, и оттуда, из этого солнечного пространства, неожиданно, как покашливание дожидавшейся смерти, полетели отрывистые хлопки пистолетных выстрелов, и я вдруг увидел Кору, идущую к нам через площадь и ее сцепленные напряженные руки, в которых посверкивало тупое рыло «никкодера».

Даже тогда это ощущение продолжалось.

И я крикнул Коре, в свою очередь далеко протягивая ладони:

— Не стрелять!..

И, наверное, в ту же секунду, понял, что стреляет вовсе не Кора, а стреляют трое или четверо коренастых расторопных мужчин, будто выброшенных из машины, припаркованной у обшарпанного фасада Консерватории.

Все произошло в считанные мгновения.

Сэнсей, точно отброшенный, ударился о стеклянную поверхность витрины, которая содрогнулась, и, прилипнув к ней, медленно сполз на асфальт — протирая спиной широкую чистую полосу. Пиджак у него распахнулся, галстук, как нечто отдельное, закинулся далеко на плечо, а пониже карманов отглаженной белой сорочки, сияющей белизной, проступили малиновые безобразные пятна с рваными дырами посередине, и из дыр этих, когда он неловко осел, неожиданно выплеснулась такая же малиновая мерзкая жидкость.

Сэнсей захрипел.

Но он был еще, по–видимому, в сознании: ногти его царапали кобуру, закрепленную подмышкой ремнями, а глаза поворачивались, как на осях, обозревая окрестности.

И он тягостно проскрипел, исчерпав, по всей вероятности, последние силы:

— Цыпа, напрасно…

Или, может быть, он проскрипел что–то другое. Разобрать было трудно. Потому что я уже отходил — быстро пятясь и разряжая свою «бабетту» в направлении стоящей у тротуара машины.

Видимо, не слишком вслепую.

Так как один из мужчин вдруг схватился за грудь и завертелся на месте.

Судя по всему, я его зацепил.

А похож он, по–моему, был на недоучившегося студента.

Такой же голодный.

— Во двор!.. — крикнула Кора.

Это было, наверное, самое правильное решение.

Мы протиснулись мимо помойки, загораживающей собой почти весь проход, и когда перебежали через открытый участок, резко сузившийся и закончившийся бетонным, в потеках гудрона заборчиком, то меня, как будто догнав, жестоко ударили в спину, и я, чуть не свернув себе шею, полетел на отбросы, раскиданные вокруг двух мусорных баков.

Саданулся я обалденно, даже в голове зазвенело, а когда попытался подняться, за что–то схватившись, то вдруг онемевшие ноги у меня бесполезно разъехались.

— Вставай!.. — нетерпеливо крикнула Кора.

Но я уже догадался, в чем дело и, откинувшись на бетонку, нагретую солнечными лучами, безнадежно махнул ей рукой с зажатым в ней пистолетом:

— Все. Отбегался…

Тогда Кора нагнулась:

— Тебя что, ранили? Вот невезение!.. Поднимайся, поднимайся, нам нельзя здесь задерживаться!..

Платок у нее съехал на шею, а скуластое приблизившееся лицо горело от возбуждения.

И свисал на цепочке крохотный золотой медальончик.

Видимо, ей все это безумно нравилось.

— Что же нам с тобой делать?..

Она покусала губы.

Я сказал, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно обыденнее:

— Уходи сама. Уходи. Просто — так получилось. Ты мне ничем не поможешь…

Голос у меня все–таки дрогнул.

— А ты?.. — быстро спросила Кора.