Семь цветов страсти - Елена Арсеньева

— Я сразу смекнул что к чему, — заметил довольный Рудольф, когда хозяева объявили о своей помолвке. — Давно в этом доме не было праздника.

Рояль, клавесин и скрипка стали друзьями, свидетелями, советчиками влюбленных. Они грустили и ликовали вместе с ними, вдохновляя на фантастические и абсолютно реальные планы. Как стало реальным в их новом мире любое чудо — все, что они делали вместе.

Они то без умолку говорили, перебивая друг друга, — так хотелось немедля, до последнего выложить перед любимым всего себя — владей, пользуйся и… люби… То молчали, пораженные столбняком невыразимого счастья.

Они стали бояться малейшей разлуки, превратившись в единое целое, как сиамские близнецы. Они берегли сокровище, пугавшее своей невероятной ценностью и невозможной, какой-то нереальной хрупкостью.

Порой они казались себе мудрыми и сильными, способными свернуть горы. Порой — беспомощными, наивными, как размечтавшиеся в планетарии школьники. Всю свою короткую, фантастически нелепую историю от первого до последнего мгновения влюбленные обсуждали без конца, находя в ней новые трогательные подробности, многозначительные детали и необъяснимые совпадения. Казалось, кто-то всесильный и мудрый нарочно запутал их пути, чтобы столкнуть в самой высокой точке, на исходе надежды и веры, где Великой любви противостоит только смерть…

…Расставшись в сентябре после недолгого страстного умопомрачения, Дикси и Майкл были убеждены, что потеряли друг друга навсегда. От поразившего их безумия ослепительной страсти они вернулись к трезвой реальности, требующей ответственности перед теми, «кого приручил». Михаил упомянул тогда, что не посмеет бросить семью, Дикси объявила о предстоящей свадьбе с Алом. Но скоро каждый из них понял, как нелегко обмануть самого себя. Дикси никак не могла вступить в новый этап биографии, мороча себе голову радостями предстоящей семейной жизни и благополучием калифорнийской «светлой полосы».

Вернувшись домой, Михаил так же, как и Дикси в шикарном особняке у Ала, вскоре понял, что просто-напросто умирает. Натурально, физически. Силы уходили, отдавая его во власть тупой апатии. Однажды сын спросил:

— Что-то не так, па?

— Я должен оставить семью или сойти с ума.

Он рассказал Саше все.

— Ничего нового ты не придумал. Дело житейское. Ступай на свободу, старик. Я даже не буду считать тебя очень уж виноватым. Обычная дребедень… О матери не беспокойся. В оркестре я получаю уже прилично — с голоду не помрем.

Михаил опустил глаза, избегая смотреть на сына.

— Увы, я не был кормильцем. Но добрая фея Клавдия позаботилась о нерадивом лабухе. Счет в швейцарском банке, доставшийся от нее по наследству, я переведу на вас. Это будет больше, чем если бы всем нам дали по Государственной премии. Разговор с женой вышел тяжелый. Наташа ушла жить к матери. И тут Артемьев получил красивый заграничный конверт, а в нем — приглашение на свадьбу в Лос-Анджелес, с точной датой и, главное, с подписью самой Дикси. Он взбесился и даже попробовал пить. По требованию сына домой вернулась Наташа с героической акцией помощи «бывшему мужу» и тайной надеждой наладить жизнь. В этот самый момент в Москве появилась Дикси, чтобы заявить о правах взаимной любви.

Взбешенный капризом чужой невесты, Михаил, по существу, выгнал ее из дома. А проводив взглядом увозившее Дикси такси, прогулял под дождем всю ночь.

Прожитая жизнь казалась ему нелепостью, неудачной шуткой. Тяжелый запой, в который бывший трезвенник Артемьев провалился, как в бездну, в компании своего дворового поклонника — алкаша Троши, завершился печально. Перенесший в детстве тяжелое воспаление уха, Михаил почти оглох.

Вскоре жители окрестных домов привыкли к звукам скрипки — некий изрядно «тепленький» уже с утра гражданин играл концерты у детской песочницы для заливающегося пьяными слезами Трофима Селизенкина, бывшего прораба Чернобыльской АЭС. В мае 1986 года на станции случилась беда, и теперь Троша, оставивший работу по причине алкоголизма, во всем винил себя. Об этом совершенно внятно толковала ему скрипка Михаила Семеныча и еще про то, что надо бы жить совсем по-другому — трезво, красиво, правильно. Может, даже построить что-нибудь истинно народное — храм или хорошую столовую для мужиков, что у станка навкалывались, а домой не торопятся. С пивком, горячими антрекотами и обязательно с белыми скатертями — чистыми и крахмальными, как раньше на Новый год. Вот так-то… А говорят, Бетховен — только для интеллигентов.

Михаил смотрел перед собой пустыми глазами и торопился играть — играть все, что любил и не успел еще разучить, — все думал: рано! Боялся не дотянуться, не постичь. Все равно музыка сосредоточилась где-то внутри, пробиваясь теперь наружу через кончики пальцев.

В середине сентября Михаил получил письмо от адвоката Дикси. В связи с подготовкой брачного контракта мадемуазель Девизо просила господина Артемьева прибыть в Вену. Она также предлагала ему обдумать вопрос о продаже своей части имения, поскольку ее будущий муж намерен владеть Вальдбрунном без участия русских родственников. Дикси Девизо назначала господину Артемьеву встречу 30 сентября в 10 часов утра в известной ему гостинице «Соната».

Пользуясь полученным вместе с правом собственности статусом «постоянного места жительства» в Австрийской Республике, господин Артемьев вылетел в Вену. Здесь он оформил документы, передавая свою долю владений Вальдбрунна мадемуазель Девизо, а деньги — жене и сыну.

Сидеть одному в гостинице, где прошло их первое свидание, было просто невыносимо. Тем более в собственный, возможно, последний день рождения. Во всяком случае, в Австрию Михаил больше приезжать не собирался. Встреча с мадемуазель Девизо была назначена на следующее утро, и конец ясного, солнечного сентябрьского дня он решил провести в Вальдбрунне, прощаясь с домом и связанными с ним иллюзиями.

Прибыв в поместье, Майкл заперся в комнате, засунул за пазуху пахнущий духами Дикси шарф с формулой любви на лазурном поле и стал писать «веселый реквием» по своей фарсовой «лав стори» — короткой и сокрушительной, шутя сломавшей его жизнь. А потом поднялся на башню, надев чистую рубашку, как солдат перед боем, чтобы сыграть последний концерт…

— Я не мог понять, как жить дальше после того, как потерял тебя. Не за что было зацепиться — все рушилось и осыпалось под моими пальцами. Я понял, что никому не нужен и не нуждаюсь ни в ком. Ощущение свободы окрыляло и холодило, как курок у виска. Хотелось бежать в никуда — радость превратилась в боль, свобода — в пустоту. Я пил и пил, чтобы перестать чувствовать… Но перестал слышать. Это означало конец. Но я же артист, Дикси, всю свою жизнь я примерял на себе мироощущение великих художников — я перевоплощался в Моцарта, Бетховена, Паганини… Я не мог позволить себе скончаться в вытрезвителе или на трамвайных рельсах… Смутно соображая, куда толкает меня провидение, я прибыл сюда… Знаешь, самоощущение российского бомжа и даже очень опустившегося владельца австрийского замка — совсем разные вещи… Пока я торчал со скрипкой на заплеванной детской площадке, я был свободен, не помышляя об ответственности. Завладев состоянием, я стал обязан позаботиться о нем, то есть распорядиться.