Собрание сочинений в шести томах т.2 - Юз Алешковский

Но внезапно в кончике члена Л.З., в излучине дырочки, возникло веселое жжение, и в чистую, тихую лужицу водицы на дне толчка вдарила, чудесно перекручиваясь, словно волшебная водяная веревочка, вдарила, разумно к тому же выгибаясь, чтобы ей – умнице – не ссыкануть, понимаете, на пол… мы ведь уже не маленькие… вдарила, журча в лужице, янтарная струйка мочи…

Ах, сколь ублажающ для существа любого, особенно несчастного, человека, этот первоприродный звук, этот перелив легкого журчания струи мочи по всей ее славно очерченной дужке, изменяемой, прерываемой и мальчиками и мужами, в зависимости от расположения духа, шаловливо… властно… задумчиво-играючи… ипохондрически-резко… с опьянением и восторгом от прелести нашей конструкции… с вызовом врагу… с печальным протестом против несусветных дерзостей мира… и так до желанного облегчения… до полного… капелька… капелька… иссякания…

Л.З. удивился: иллюзия того, что он мочится, была такой законченной, что, когда бедра крутанулись в характерном, отработанном за всю жизнь жесте стряхивания с излучин-ки дырочки последней капельки мочи, рука, как обычно страхуя движение бедер, добавочно помотала членом… вверх-вниз… вверх-вниз, а зад оттянулся в полупоклоне милому процессу мочеиспускания, а также для быстрейшего водворения праздного члена за ширинку. Его объяла приятная знакомая дрожь и детское сожаление… почему так быстро?… вот я вырасту и придумаю, чтобы люди писали долго-долго…

Но все это было – эхо… эхо… эхо ушедшего. Что-то вскрикнуло в Л.З. – оборвалась с болью еще одна ниточка… истончились, слившись с воздухом ее волоконца. А на дне толчка не было никакой лужицы…

Л.З. просто цыкал на память, дергал головой, мешая серому веществу настроиться, наладить фокус, превозмогать размытость времени.

Натянул панталоны. Вышел в коридор. Прислушался. Мертвая тишина. Молчат даже отопительные батареи, словно по указанию рябой гниды срочно слили всю водицу из системы. Зажег свет. Странно было, что он не отключен.

Не хотел подходить к входной двери, отворачивал от нее взгляд, но многолетняя привычка ритуального чтения центральных газет с попиванием кофейку и поковыриванием в зубах зубочисткой не давала покоя.

Л.З. было жутко начать новый день с повторения вчерашнего наваждения… Можно, в конце концов, прожить один день без газет. Можно два дня прожить без газет. Однажды на фронте газет не было целых четыре дня. Про Мехлиса говорили, что если бы ему пришлось идти в атаку, то он шел бы, пробегая на ходу передовую «Правды»… Это все шуточки буденной падали…

Л.З. слегка ожил. Газет под ногами не было. И снова сердце обмерло от надежды… пошутили – и хватит… Мехлис, товарищи, не в обиде… древние римляне почище разыгрывали друг друга… в Венеции налить в кубок заместителя дожа цианистого калия вместо «хванчкары» считалось обычной застольной подъебкой… Это рассказывал Сталин.

Мелькнула у него в этот момент мыслишка насчет сварить кофе покрепче… или капучино… где-то должна валяться машина для его приготовления… адъютант говорил, что это – интимный подарочек Муссолини Еве Браун… у всех настоящих государственных деятелей нашего паскудного века трагическая судьба… хорошо еще, что рябая мразь не додумался повесить меня вверх ногами…

Тут он и наступил на кипу газет и свежих журналов. И вчерашний ужас вмиг смешался в сознании с привычным, похожим на легкий азартец, предвосхищением чтения «Правды», «Звездочки», «Комсомолки», «Известий»… газеты положила не лифтерша… она всегда кладет на другое место…

Л.З. вдруг расхотелось даже дышать, потому что вместе с воздухом, как ему показалось, в глубину всего его существа проникает нестерпимый смрад безнадежности, вызывающий почему-то в издевательски, понимаете, обостренной памяти запашок… Тот, что шибал в ноздренки детства из клеток львов и медведей в Одесском зоопарке… Но тогда запашок этот адский возбуждал мальчика Леву, пошевеливал явно садистические наклонности, веселил сердчишко, всегда готовое к злобному торжеству над разбившими коленки… высеченными папами и мамами… пойманными на месте преступлений… обокраденными… просто чем-либо огорченными детьми и взрослыми…

И вот запашок этот возвратился наконец к человеку, скрывая, по сраведливому расчету судьбы, истинную природу и беспощадный смысл подобных возвращений. А уж это во сто крат увеличивает мучительные корчи существа, мстительно лишенного в отпущенные сроки как раз самого необходимого – подчас избавляющей от тупых мук, подчас слегка отпускающей их возможности осознания происходящего.

Л.З. было уже не до кофе. Ни до чего уже ему было. Повалившись в кресло, он знал, что, развернув «Правду»… ах какою свежестью ожидания чего-то необычного веяло еще позавчера от первой полосы… от чернособолевых ее «шапок»… от колонок экстренных новостей… от передовицы, чей размер давно признан классическим даже нашими врагами… не без моей, понимаете, руки… он знал, что увидит сейчас на том же месте, где он видел прежде лежавших в алых гробах Кирова… Орджоникидзе… Островского… Горького… Калинина… Жданова… Щербакова… он увидит в гробу себя, заваленного живыми цветами, охваченного, многочисленными венками и лентами, словно объятиями красных ручищ… увидит почетный караул… ах, буденная вша… ах, жопоморда Жорик… ах ты, лапоть хренов Никита… ублюдок Лазарь… твоя, Анастас, вымазанная в мясокомбинат-ской кровище, лисья морда… офицерское, солдафонское, караульное истуканье…

И фотография эта притянула наконец его взгляд, сумевший все же вырваться из инстинктивно зажмуренных глаз, и взгляд, не допуская в поле зрения ничего прочего, приковался как бы к самому себе, навеки скрытому за смеженными веками, приковался и не в силах был оторваться, и все силился веки приоткрыть, и не мог… Черные слезы накатывались на зрачки так, что Л.З., вновь зажмурив глаза, откинул голову на спинку любимого кресла, и нос его заострился, и сжались безжизненно губы, и скулы обтянуло сухой кожею, покидаемой соками румянца жизни, и стерло морщины со лба, стерло бесследно, словно никогда не собирало их на лбу бдение мысли, и оттянуло уши к затылку, как ненужные вовсе вялые раковины, и резче выпертый кадык медленно начал падать сверху вниз, медленно, почти незаметно, подобно столбику ртути, тихо падающему в окоченение льда еще до постылого явления холодрыги и стужи… – был Л.З. некоторое время абсолютно завершенным слепком того, коченеющего в гробу высшего разряда, туф-тового трупа, несмотря на то, что не лежал, а всего лишь сидел, безжизненно почти завалившись на спинку кресла…

И это не был обморок или еще что-то в этом же роде. И не было это смертью. Но это не было и жизнью. А была это некая промежбытийственная или, как выразился бы сам Л.З., междуведомственная взвешенность в небесприят-ственном состоянии… Перекур, объявленный самим себе – а заодно и отключенному, – рогатыми, чумазыми, осатаневшими от данного участка этапирования служащими наружного участка Ада – адски циничными конвоирами.

Затем они, перекурив, начали озоровать сызнова. Л.З., словно двинутый прикладом по затылку этапируемый, обнаглевший за чуток минут от самозабвенной дремоты, вскочил с кресла и бросился к телевизору… как я мог забыть?… почему вчера прозевал все эти новости?… как это могло произойти?… газетки можно состряпать… это мы и без вас знаем, товарищи… и не такое еще стряпали в тридцать седьмом… обсирались со смеху над троцкистами и бухаринца-ми… программу новостей не состряпаешь так просто в двадцать четыре часа…

Все это мелькнуло во взбодревшем черепе Л.З., пока нагревались лампы импортного телевизора. Но еще до того, как засветился экран, он услышал голос дикторши… Валень-ка… надо было ее трахнуть… да… до многого так и не дошли руки…

– Начинаем передачу «Ленинский университет миллионов», – сказала с экрана дикторша Валя, доводившая в те времена весь поголовно партийно-правительственный аппарат СССР, а возможно, и нас с вами, до шаловливой игры воображения.

Л.З. мгновенно замутило от словечек «Ленинский университет миллионов». Непонятно почему он проникся к ним – тут ничего не скажешь, к словечкам, действительно, отвратительным – тошнотворным омерзением. К горлу подступил натуральный спазм. Л.З. в бешенстве схватил подвернувшуюся под руку статуэтку Родена – подарок Жака Дюкло, из коллекции казненного Лаваля, олицетворявшую, по замыслу гения, меланхолическую фигуру многолетнего сомнения, и хотел врезать по экрану… сучий телик… в гробу я его видел… какой Ленин?… какой, понимаете, университет?… никаких миллионов… никаких Лениных… прочь университеты… хотел врезать по экрану… к чертовой матери… имеем водородную бомбу, а до двадцати программ, как в США, не досерем, понимаете… но не врезал, потому что совершенно правильно рассудил: вечером возможен небольшой репортаж из Колонного… они не посмеют лишить трудящихся страны во всех концах, понимаете, необъятной… я увижу семью… я пойму по их лицам… можно было быть повнимательней в последнее время… что происходит?… я посмотрю на ваши поганые хари, проститутки… Ворошилов, Каганович и т.д… взрослые люди, а делаете вид, что в гробу лежит настоящий Мехлис… вот до чего довело партию непорядочное отношение к завещанию Ленина… университеты херовы… вы думаете, что вы хороните Мехлиса?… Нет… вы хороните, паразиты революции, в лице Мехлиса Госконтроль… Понимаете?… Госконтроль… и еще многое другое… другое…