Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

Шумно вздохнув, он поднялся, выкрутил фитиль лампы, задернул занавеску на окне и глухо сказал:

—Поярковых увезли.

Я ответил, что был возле их избы. А дедушка тем же глуховатым голосом заявил:

—Всех увезли. И Дашутку.

«Она же не Пояркова!» — хотел я крикнуть, но не крикнул. Ждал, что еще скажет дедушка, а в душе будто с кем спорил: «Дашутка не Пояркова. У нее и фамилия — Ляпунова».

Дедушка молчал, длинно затягиваясь хлюпающей трубкой. В тишине меня со всех сторон обступала дремота. Слышал, как вошла бабаня, сквозь ресницы увидел ее одутловатое лицо, склонившееся надо мной. Внимательно и строго окинула меня взглядом из-под отечных век, вздохнула, отошла и сдержанно, но как-то торопливо заговорила с дедушкой.

Чего же тут думать? — взволнованно и, как мне показалось, тревожно произнес он.— А сама-то она где?

На дворе. Поопасилась заходить. Ну-ка да в доме лишний кто,— ответила бабаня.

Дедушка вышел, а бабаня загремела рогачами у печки. Вернулся он не один. За его привычным шмыгающим шагом я услышал хлюпанье чьих-то сапог. К сдержанному разговору дедушки с бабаней примешался быстрый полушепот. Он глох за скрипом табуреток.

Много ль денег-то надо, Захаровна? — спрашивал дедушка.

Не меньше красненькой одалживай, Наумыч. Кабы не спешка, вон серьги свои завтра на базар — и поплыла. А тут надо с утренним пароходом, что на Казань идет. Как бога меня там ждут. Выручай. Царь-Валя в долгу не останется.

Дрема и забытье мигом слетели с меня. Подскочив, я сел на лежанке.

—Пятерку-то я, Захаровна, наскребу, а больше, хоть режь, нету,— сказал дедушка.

Царь-Валя махнула рукой:

—Давай хоть пятерку. На билет хватит, а с голодухи как-нибудь не помру. Эх, если б Павел Макарыч был!..

И тут я подал голос, окликнув бабаню. Она, а за ней и Царь-Валя поднялись из-за стола.

Кутаясь в одеяло, я подошел и попросил бабаню дать мне Макарычеву дорожную сумку. Когда она, покопавшись в укладке, достала сумку, я вынул из нее связанную бечевкой пачку десятирублевых ассигнаций и протянул Царь-Вале три бумажки. Она приняла их и, глядя на меня повлажневшими глазами, сказала:

—Век не забуду!

А я, передавая сумку бабане, пробормотал:

Макарыч приказал расходовать, не стесняться.

Я бы и без его приказа не постеснялась,— с усмешкой ответила бабаня, а мне властно сказала: — Ложись! На тебе и лица нет.

Я лег, ловя каждое слово Царь-Вали. Ее появление у нас и спешный отъезд в Казань казались удивительными.

—Делов моих, Данил Наумыч, за сутки не перескажешь. В Казани у меня и дружок мой цирковой, обезноженный на войне, и обещают в зиму в казанском цирке на работу поставить. Да и времечко такое подошло. Полицейские, ровно репьи, за подол цепляются.— Она вздохнула.— Должно, я им но росту не подошла...

Я забылся под ее усталый и ровный говор. А утром явился хозяин. Вошел, громыхая дверями и тяжелыми грязными ботфортами.

—Где Макарыч?

Меня все утро одолевали раздумья. Вся моя жизнь, с тех пор как я начал понимать ее, вставала передо мной и казалась такой длинной, будто я живу не четырнадцатый, а сотый год. И как-то само собой вдруг стало понятно, что не только у меня, но и у дедушки с бабаней, и у Макарыча, и у всех таких, как мы, у Поярковых и Царь-Вали есть враги, которые комкали и комкают нашу жизнь. И враг этот — наш хозяин И если еще недавно я боялся его, то сейчас, кроме ненависти к нему, в моей душе не было ничего.

—Ты что же молчишь? — приступил ко мне Горкин. Бабаня, вымешивавшая скалкой тесто в корчаге, оставила

работу и, обмахнув фартуком табуретку, подвинула ее хозяину.

Митрий Федорыч,— ласково обратилась она к нему,— ты хоть и в своем доме, а не кричи так-то. От крика, часом, не только окна, а и душа дребезжит.

Не учи, Марья Ивановна, знаю,— уже сдержаннее произнес Горкин и, кивнув мне, приказал: — Говори, куда уехал Макарыч!

И я впервые с удовольствием солгал, сказав, что он уехал в Саратов.

Врешь, паршивец! — выкрикнул хозяин.— Пароход шел вверх, а ты мне...

А он на лодке. Нанял лодку и поплыл,— перебил я Горкина.

Удивленный, он откачнулся, поморгал красноватыми толстыми веками и, круто повернувшись, широко шагнул за дверь.

—Говорил бы ты ему правду истинную,— с сердцем сказала бабаня.

Я ничего не ответил, а про себя подумал: «Нет, нельзя говорить правду. Да и не знаю я, куда поплыл Макарыч».

Вечером Горкин приехал на извозчике. На нем черный новый костюм, и весь он какой-то чистый, нарядный. Опершись на трость с белым костяным набалдашником, сидел и сокрушенно упрекал то себя, то Макарыча:

—Больше десяти лет он у меня всеми делами управлял. Полное ему доверие. Умница человек. За эти годы больше двух миллионов чистыми в мой карман положил. И будто он не знает, что я баламут и временами глупее самого дурного дурака становлюсь. Вот зачем он уехал? Испугался, что я дозволю его, как Максима Пояркова, в степь под Семиглавый Map? Уж не такой-то я дурак круглый. Я же ему и жандармскую бумагу показал, и рассказал. Поярковым поступился, а за Макарыча этому сивоусому дьяволу подполковнику Свиридову телеграфом пять тысяч махнул. Не поверил мне Макарыч! Обидно и досадно! А ведь я его понимал, мечты его знал. Видел, что в моем заведении делается, кто через него проходит, и сколько раз говорил ему в глаза: «Давай, давай гуртуй своих, всех гуртуй, кто там против царя да царедворцев. Валяй! Полмира без царей живет, да еще как!» Э-э, что об этом разговаривать! Закрываю все свои дела в Балакове. Вот! — Он бросил на стол связку ключей.— Амбары ссыпные, пакгаузы— на замки, сторожей поставил. Баржи — в затон. И конец! Без Макарыча дела не вижу и ни пса в нем не понимаю. Данил Наумыч,— обратился Горкин к дедушке, переваливая на столе связку ключей,— просьба у меня к тебе. Бери ключи и нет-нет да проверь, как сторожа-то амбары с пакгаузами охраняют. И вот тебе за услугу.— Горкин достал бумажник и положил перед дедушкой веер из десятирублевок.

Дедушка усмехнулся и отодвинул деньги:

Не надо, Митрий Федорыч. Просьбу твою исполню за спасибо. А уж раз деньги, то найм. А я заклятье дал: внай-мах у тебя до самой смерти не быть.

Та-а-ак! — задумчиво протянул Горкин, вкладывая ассигнации в бумажник. И