Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис - Коллектив авторов

Война застала страну в неустойчивом состоянии неравномерной и далекой от завершения трансформации. Несмотря на то что проблемы, перспективы и риски этой трансформации по-разному интерпретировались расколотым общественным сознанием, в глазах представителей правящих и консервативных кругов (хотя и не всех), генералитета и прежде всего носителей верховной власти у воюющей России имелось определенное преимущество — жизненность формулы «За веру, царя и отечество»[112]. Эрозия первых двух составляющих этой формулы началась еще до войны, но исходя из убеждения в достаточной ее прочности можно было не придавать слишком большого значения «так называемому» общественному мнению главным образом горожан, потребности которых в информации удовлетворяла в той или иной мере периодическая печать.

С этой точки зрения было не столь уж важно, что уровень информированности крестьянства, по преимуществу неграмотного, оставался все еще невысоким, и большое место по-прежнему занимала «молва», основанная часто на всякого рода слухах и толках. Правда, подобная информационная архаика имела место и в столице, и даже на верхних этажах общества, но там она порождалась архаическими чертами государственности. Некоторые близкие ко двору аристократические клубы, салоны и кружки состязались друг с другом в качестве центров политических сплетен, так было и в годы войны{974}.

Элементы оформленных идеологических систем воспринимались или отторгались, попадая на ту или иную социокультурную почву — со своими групповыми интересами, традициями, предрассудками и т. д. Непосредственная реакция на реалии войны, отразившаяся в письмах того времени и реже в дневниках, могла носить, но далеко не всегда следы чтения или пересказа прочитанного. Тем не менее общая ситуация отличалась от того, что было не только в 1881 г., когда К.П. Победоносцев, по-видимому, первым, говоря об общественном мнении, употребил пренебрежительный эпитет «так называемое»[113], но и со времени войны с Японией. Круг тех, кто постоянно или изредка обращался к прессе, заметно расширился. В 1895 г. в стране насчитывалось 841 русскоязычное периодическое издание, в 1914 г. — 3111. В сравнении с таким же по продолжительности предшествующим периодом темп роста увеличился в 5,7 раз и был вдвое выше, чем прирост городского населения{975}. Оценить хотя бы отчасти возрастающую роль прессы в формировании общественного мнения сумели немногие из государственных деятелей начала века[114], а «допотопная», по мнению критиков, правительственная политика в этой сфере не отличалась гибкостью и не принесла ощутимых результатов. «Временные правила о печати» 1905 г. так и не заменил постоянный закон, следствием репрессий была недолговечность изданий, субсидии отдельным газетам правого толка не окупались, дальше разговоров о желательности «покупки» серьезных органов печати и «приручения» наиболее влиятельных журналистов, создающих общественное мнение, дело не пошло{976}.

Во время войны газеты и журналы, являвшиеся фактически партийными изданиями, сохраняли круг своих читателей (кадетские «Речь», «Русская мысль», орган прогрессистов «Утро России» и др.) или продолжали их терять («Русские ведомости», октябристский «Голос Москвы», издававшийся до июля 1915 г., правые газеты). Леворадикальные партии лишились своих легальных газет накануне или в начале войны и должны были в лучшем случае довольствоваться выпуском журналов и сборников. Зато сильно выросли тиражи некоторых независимых газет. Если до войны желало быть «газетой для всех», «делающей» общественное мнение, «Новое время», то реально стало таковой «Русское слово», оно превратилось в самую мощную в России «фабрику новостей». В начале войны тираж газеты составлял 569 тыс. экз., а в 1917 г. достиг 1 млн., и 80% тиража распространялись в провинции{977}. Пользовалась успехом у «публики», благодаря сотрудничеству видных писателей и ученых, выходившая с 1916 г. «Русская воля»[115].

Приходится вместе с тем иметь в виду, во-первых, военную цензуру и, во-вторых, то, что доступ газет в действующую армию и в тыловые лазареты сужался по усмотрению местных властей. С.П. Мельгунов отметил в апреле 1915 г., что в Москве «в лазаретах читать разрешено только “Московские ведомости” и “Русское слово”»{978}. На фронте в декабре 1915 г. генерал Шишкин приказал «солдатам купить гармошки, скрипки, выписать газеты, например “Свет” или вроде», а «для офицеров граммофон и также газету и т. д.»{979} Наконец, в конце 1916 г. и императрица писала с возмущением об ограничениях в доступе на фронт газет, но только правых: «Почему генералы не позволяют посылать в армию “Р[усское] Знамя” (небольшая патриотическая газета)?» Соглашаясь с Дубровиным, который «находит, что это — позор», она добавляла от себя: «Наши начальники, право, идиоты»{980}.[116]

Беспрепятственно распространялись, следуя двухсотлетней традиции, патриотические лубки, предназначенные как для солдат, так и для городских низов, неграмотных и малограмотных. На выставке «Война и печать», организованной Главным управлением по делам печати по итогам первого военного полугодия, было представлено 300 образцов этого пропагандистского наглядного жанра{981}. Но заменить газетную информацию он, разумеется, не мог, в лучшем случае лубочные образы забавляли, не конкурируя с личным опытом зрителей и молвой.

Охранительный подход не позволял также объективно оценить другой важный компонент модернизации общества — рост числа всевозможных самодеятельных ассоциаций, где вырабатывались консолидированные мнения, в том числе по вопросам общественно-политической жизни. Не осознавалось, что количество таких ассоциаций совершенно недостаточно, учитывая масштабы страны. Обновленный в 1905–1907 гг. политический режим так и не сумел должным образом адаптироваться к системе старых и новых общественных институтов, включая те, что были призваны к жизни в связи с потребностями войны{982}. Практическое исключение из публичной политической жизни на длительные сроки Государственной думы влекло за собой прекращение информирования о ее деятельности через прессу. Такая позиция мотивировалась известным предпочтением императрицей «голоса России» (его «надо слушать») «голосу общества или Думы».

В этом смысле императора и особенно императрицу дезориентировали предвоенные торжества по случаю юбилеев Отечественной войны 1812 года и 300-летия Дома Романовых. Александра Федоровна утверждала даже накануне падения монархии, что, объездив всю Россию (?), она убедилась в том, что «народ любит нашу семью»{983}. Не были услышаны скептические суждения, в том числе исходящие из консервативных кругов, по поводу того, могут ли эти зрелищные мероприятия служить адекватным показателем массовых умонастроений{984}. Опасения относительно вероятных последствий надвигающейся войны, когда, «безусловно, вся молодежь пойдет под штыки», высказывались и некоторыми сановниками, не одним только П.Н. Дурново, чьи пессимистические прогнозы — вплоть до того, что побежденная армия, охваченная общим крестьянским стремлением к земле, не будет оплотом законности и порядка, — впоследствии подтвердились{985}. Опасения высказывались и умеренными либералами, например Д.Н. Шиповым, считавшим, что напрасно надеяться на исчезновение во время войны разлада между властью и обществом, и не исключавшим распадение России{986}.

Начало войны, на первый взгляд, опровергло все сомнения. Департамент полиции оценивал, например, настроение рабочих в первые месяцы войны как не менее патриотичное, чем других социальных групп: «Широкие массы рабочего класса в искреннем и единодушном стремлении дать отпор дерзкому врагу явили собою образцы высокого патриотизма и сознания своих гражданских обязанностей», вследствие чего среди социал-демократов царила «очень значительная» растерянность{987}. О том, что дело обстояло таким образом, свидетельствовало резкое снижение уровня стачечной борьбы и отсутствие массовых протестов против приговора большевикам — депутатам IV Государственной думы в феврале 1915 г. Согласно сообщению из Москвы, ранее намеревались протестовать против их ареста лишь на одном заводе, но часть рабочих заявляла, что «так им и надо», и «хотя таких немного, возражающих еще меньше»{988}.

Деятели либеральной оппозиции также не отрицали того, что в момент объявления войны наблюдался единовременный взрыв национального чувства, что это не было проявлением только «казенного энтузиазма», но не без основания предполагалось, что чувство государственной общности не является очень сильным по сравнению с чувством локальной принадлежности («мы — калуцкие»){989}. Меньшевик-оборонец А.Н. Потресов писал о неспособности обывательской массы, в том числе пролетарской, «ощутить своим национально-государственное целое», объясняя это тем, что она еще не прошла пройденную Европой «школу гражданственности»; гражданский патриотизм еще не добрался до толщи народа, не победил «его традиционное неведение того, что существует Россия»{990}. Но либеральные лидеры, как и правящая элита, не сомневались тогда, что «такие ценности, как Бог и Царь, были ее [массы] ценностями, а не нашими, интеллигентскими», и не предвидели, «что мужицкая масса так мало пожелает заступиться за то, чему казалась преданной…» (В.А. Маклаков){991}.