Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Ходж Брайан

Следующий шаг, который должен сделать я, мои жена и друзья, мои партнеры, вся наша крошечная домашняя кинокомпания, — это признать, что история циклична. Что иногда мы обречены повторять прошлое, потому что ничему не научились, или сожалеть, что не можем его повторить, потому что чему-то научились. Мы должны придать хаосу структуру.

Мой сырой материал: куча фрагментов видео- и аудиозаписей — и отчаяние. Я понятия не имею, как собрать все это в единое целое. Лучшее, на что я способен, — это надеяться, что, если я сложу разрозненные куски в достаточное количество конфигураций, какие-то из них окажутся осмысленными.

Такими, как, например, Кларк и Райли в роли рассказчиков. Оба работают со звуком, каждый по-своему, и обоих природа одарила обаятельными голосами.

Вот Кларк читает первые строки байроновского стихотворения, читает сдержанно, как усталый свидетель конца света:

Я видел сон… не все в нем было сном…

Постепенно я начинаю видеть в этом идеальное сопровождение для отснятых мной кадров, в которых солнце проигрывает битву с тем, что извергла в небеса Исландия. Сначала — экстравагантность ранних рассветов и закатов, насыщенных как теми красками, которых мы от них ожидаем, так и теми, которых в них быть не должно, изумрудными и сапфировыми полосами, рассекающими свет. Теперь мы знаем, что причиной этого стало перенасыщение атмосферы соединениями бора и меди — доказательство того, что даже яд может быть красив.

По мере того как небо заполняется выбросами, его заволакивает темная дымка и витражное великолепие сменяется тусклой серостью.

Погасло солнце светлое — и звезды Скиталися без цели, без лучей…

Шершавый поцелуй цифрового эхо добавляет неясной дистанции; так звучал бы голос Бога, если бы Бог разочаровался во всем и говорил, обернувшись через плечо, прежде чем захлопнуть за собой космическую дверь.

В пространстве вечном; льдистая земля Носилась слепо в воздухе безлунном…

Мне даже не нужно подправлять цвета при монтаже, чтобы донести основную мысль. Мир сам уже лишил себя красок.

Час утра наставал и проходил, Но дня не приводил он за собою… И люди — в ужасе беды великой Забыли страсти прежние…

Медленные панорамы покорившихся своей судьбе плодовых деревьев и полей: вянут зеленые яблоки, хрупкие листья опадают на несколько месяцев раньше, голые ветви царапают сланец неба. Морской берег в День поминовения, оставленный людьми, которых загнали в дома холод, дождь и молнии из гневных черных туч. Не успевшие вырасти стебли кукурузы склоняются к земле под тяжестью гниющих початков. Улицы Лос-Анджелеса и Денвера, которые засорившаяся канализация превратила в сточные канавы, и шлепающие по ним люди — сначала в мокрых пальто, а потом и в парках.

А ведь сейчас лето. Представьте себе, что будет зимой.

Я переставляю фрагменты местами и нахожу ритм; последний из кадров современности медленно переходит в картины начала девятнадцатого века. Тогда еще не было фотографий. Все наглядные материалы, которые у нас есть, написаны красками по холсту. Тогда было то же самое: сперва цветастые начала и завершения дней, а после них суровая бесцветная стылость пейзажей, лишенных тепла.

Постепенно нарастает музыка. О саундтреке забывать нельзя. По большей части он будет оригинальным: Райли работает над этим, и, видит бог, какие бы камерные элегии она ни сочинила, в нашем распоряжении есть высококлассные струнный квартет и пианист, способные их сыграть, и Кларк со своим оборудованием, который все запишет в лучшем качестве.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Однако звуковую дорожку для этого эпизода мы одолжили у истории. Дух эпохи в своем творчестве отражали не только художники и поэты. Композиторы тоже. Так что, думаю, Райли это одобрит. Я уже скачал записи — и к черту покупку прав на их использование. Я был бы только рад, если бы на меня подали за это в суд.

Для начала фоном для более ярких картин, изображающих начало тысяча восемьсот шестнадцатого года, мы пускаем несколько тактов сонаты для фортепиано № 28 в тональности ля мажор, op. 101 Бетховена. Она легка, нежна, пасторальна… но этому не суждено продлиться, и, когда картины мрачнеют, мы переходим к более холодному минорному фортепиано, открывающему «Зимний путь» Франца Шуберта, и остаемся с ним до тех пор, пока не вступает тенор, такой тонкий, словно вот-вот переломится пополам.

И еще Райли. Теперь нам нужен эффект, на который способен только ее трезвый, хрипловатый голос.

«Это произошло не впервые, — говорит она. — Похожее случалось и раньше. Похожее, но не такое же. Не настолько страшное — но люди в то время не могли понять, что происходит.

В тысяча восемьсот шестнадцатом году мрачную сторону воображения лорда Байрона, а также воображений множества писателей, художников и композиторов, бывших его современниками, захватило глобальное падение температуры. Северное полушарие вернулось от весны к снегопадам и замерзшим озерам. Осенью неурожай привел к массовому голоду. Сегодня мы называем тысяча восемьсот шестнадцатый Годом без лета. Тогда люди называли его „тысяча восемьсот насмерть замерзшим“.

Мир в то время был больше. Никто в Северном полушарии не знал, что годом раньше, за тысячи миль оттуда, в месте, которое позже назовут Индонезией, дремавший до того вулкан Тамбора с ревом пробудился, взорвался, образовав огромный кратер, и следующие две недели непрерывно извергался».

Нужна еще и графика. Здесь в дело вступают Аврора и ее навыки владения «Фотошопом». Контекст, не забывайте. Все зависит от контекста, и все относительно.

То, что рисует Аврора, почти умилительно — ряд мультяшных вулканов, идентичных друг другу, если не считать пушистых облачков дыма на верхушках. Везувий, сгубивший римский город Помпеи в семьдесят девятом году; более знаменитый индонезийский вулкан Кракатау, извергшийся в тысяча восемьсот восемьдесят третьем; Катмай, Аляска, тысяча девятьсот двенадцатый; Сент-Хеленс, тысяча девятьсот восьмидесятый; мексиканский Эль-Чичон, тысяча девятьсот восемьдесят второй… если бы их облачка были игрушками, то они были бы стеклянными шариками и мячиками для гольфа.

По сравнению с ними Тамбора образца тысяча восемьсот пятнадцатого изрыгает огромный жирный софтбольный мяч.

Если у кого-то еще оставались сомнения, Райли все проясняет: «Это было худшее извержение вулкана в истории человечества… со времен каменного века».

Камера резко отходит назад. Сюрприз! Вы думали, что видели самое худшее? Нет, худшее еще впереди — вулкан, затмевающий все остальные. Снова Индонезия. Если извержение Тамборы — мяч для софтбола, то это — надувной пляжный мяч, причем чудовищный, достигающий стратосферы.

«За семьдесят пять тысяч лет до Тамборы супервулкан Тоба едва не стал причиной массового вымирания, — говорит Райли. — Ученые предполагают, что его извержение вызвало столько смертей, что человеческая эволюция вошла в „бутылочное горлышко“, и от нашего вида осталось не более десяти тысяч особей».

Это не сказка на ночь, но из уст Райли все равно звучит почти успокаивающе. Вы не хотите, чтобы о таком вам рассказывал мужской голос. Вы хотите услышать это из уст сестры, матери, подруги, любовницы. Райли — все они сразу, она та, кем вы ее воображаете. Ее голос — мягкая ладонь, поглаживающая вас по щеке, так нежно, что хочется дотянуться до аудиореальности и прижать эту ладонь к своему лицу чуть крепче, чтобы она подольше вас не покидала.

Но милосердия не будет. Идите в жопу. Что вы, по-вашему, смотрите, канал History? Мы пролетаем над Тобой и снова отходим назад. На этот раз никаких сюрпризов. Вы уже знали, что увидите: рифтовые вулканы, разорвавшие Исландию на куски. Чтобы камера вместила весь этот мультяшный дым, мы отстраняемся так далеко, что и Везувий, и Кракатау, и Тамбора теперь не более чем маленькие остроконечные бугорки на нашем воображаемом горизонте.