Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль

— Мне приказано прежде всего пропустить лицо, желающее говорить с принцем, — отвечал он.

— Отлично, я готов следовать за вами.

— Не ходите один, дон Хаим, — прошептал барон фон Виллингер. — Позвольте мне идти с вами.

— Благодарю вас. Но вы и так уже много для меня сделали. А то, что ещё остаётся сделать, должен сделать я. Как я уже сказал, мне хочется верить принцу.

Офицер посмотрел на меня с большим любопытством, когда я проходил под тёмными сводами ворот. Но наличник шлема был у меня спущен, и он ничего не мог увидеть. Пройдя ворота, я нашёл конвой из четырёх вооружённых людей: двое из них пошли впереди меня, двое сзади. При желании я мог вообразить, что это почётный караул. Но можно было также думать, что меня конвоируют, как пленника.

Таким образом шёл я по улицам Лейдена, направляясь к дому принца.

Город Лейден принадлежит к числу древнейших и красивейших городов Голландии. Он ещё не так давно сбросил с себя иго герцога и изгнал испанский гарнизон. Когда я шёл по улицам, всюду виднелись огромные пристани, красивые многоэтажные дома, в которых, очевидно, собрано так много богатств. Хотел бы я знать, что ожидает этот город в будущем. Сегодня над ним висели мрачные тяжёлые облака — столь же тёмной казалась и его дальнейшая судьба.

Никто в герцогском войске не верил, что восставшим может сопутствовать хотя бы тень успеха.

Да и как можно было в это верить? Мы переходили от победы к победе, брали город за городом и нигде не встречали серьёзного сопротивления. Только города на северо-западе, зажатые между океаном и плотинами, держались ещё против армии короля.

Хотел бы я знать, что думали лейденцы, но они шли по своим делам совершенно спокойно, и их поведение не говорило ни о страхе, ни о надеждах. Едва ли кто-нибудь обращал на нас внимание, но, проходя, я заметил два-три любопытных взгляда, брошенных на нас.

Мои мысли были заняты принцем. Я говорил с бароном фон Виллингером совершенно искренно, но тем не менее в глубине души я не был так уверен.

Мне никогда не приходилось ни видеть принца, ни беседовать с ним. Но я много слышал о нём. Ни о ком, кроме герцога Альбы, не говорили в стране так много, как о нём. Его наделяли всеми возможными качествами — хорошими и дурными. Храбрость и трусость, патриотизм и эгоизм, государственный ум и полная неспособность к правлению, сила и слабость, величие и ничтожество — всё это по очереди приписывалось ему. Что касается трусости, то, на мой взгляд, такое мнение представлялось наименее обоснованным. Человек, который не побоялся в 1566 году лицом к лицу столкнуться с разъярённой толпой в Антверпене, который один, без всякой помощи, боролся против короля Филиппа и Испании, который теперь окончательно посвятил себя делу, казалось бы, заранее обречённому на провал, — такой человек, конечно, не мог не обладать мужеством. Что касается его талантов, то их покажет будущее. Он говорил мало и не любил выставляться напоказ. Но это, конечно, нисколько не доказывало отсутствия у него способностей. Граф Эгмонг был самым блестящим человеком в Брюсселе. Народ боготворил его. Но если в Брюсселе был тщеславный и пустой глупец, то это был не кто иной, как победитель при Сент-Кентене. Принц не мог похвастаться подобными успехами. Но при существующем положении вещей он и не мог их иметь.

Я не мог уяснить причин, по которым он принял участие в этой войне: они были известны ему да Господу Богу. Менее чем кто-либо, принц позволял заглядывать себе в душу. Если он думал не только о судьбе Голландии, но принимал в расчёт себя и свою семью — что ж, это вполне естественно для каждого, и я не мог осуждать его за это.

Вот что было известно о принце Вильгельме Оранском как об общественном деятеле.

О его частной жизни мне не было известно ничего. Судьба до сего времени не благоволила к нему. Невзгоды и несчастья не служат, впрочем, верным оселком для воспитания людей. Им может быть только власть, которую они уже успели вкусить. Не могу сказать, был ли он великодушен или мстителен, величав или мелочен в своём обращении с другими. Как ни странно, но люди талантливые и родившиеся под счастливой звездой могут быть в некоторых случаях весьма мелочны. Герцог Альба, например, никогда не мог забыть слов, сказанных ему графом Эгмонтом после победы при Сент-Кентене, и спустя десять лет помнил их так же хорошо, как минуту спустя после того, как они были сказаны.

Я принимал участие во всех битвах, которые принц давал герцогу Альбе. При переходе через Гету я помог рассеять его арьергард; в битве при Монсе я едва не захватил принца в плен. По моему совету его сына отправили в качестве не то заложника, не то пленника в Испанию. И вот теперь я предаю себя в его руки, без всяких предосторожностей, отчасти из инстинкта, отчасти по отсутствию для меня всякого иного выхода. Пройдёт ли это мне даром — неизвестно.

Наконец мы прибыли к его дому. Я слез с лошади, совершенно окоченевший от холода: зима была необыкновенно сурова, а я просидел в седле уже несколько часов. Тем не менее самообладание вернулось ко мне, ибо в настоящий час должна была решиться судьба моей жены.

В дверях меня встретил дежурный офицер.

— Вот лицо, которое желает говорить с принцем, — сказал старший конвойный.

Офицер внимательно оглядел меня. Моё вооружение и сбруя моей лошади были довольно ценны.

— Как прикажете доложить о себе и от чьего имени вы явились к принцу? — спросил офицер.

— Я дон Хаим де Хорквера граф Абенохара и являюсь по своей собственной инициативе, — отвечал я, поднимая наличник.

Он впился в меня взглядом, словно перед ним предстало привидение.

Так как он молчал и не двигался, то, выждав минуту, я спокойно повторил:

— Дон Хаим де Хорквера граф Абенохара. Сначала довольно трудно произнести это имя, но потом мало-помалу к нему привыкаешь.

Он снова бросил на меня любопытный взгляд и сказал:

— Мне ваше имя хорошо известно, но я был очень удивлён, что пришлось его услышать здесь. Прошу извинить меня. Я сейчас доложу о вас его высочеству.

Он скоро вернулся обратно и пригласил меня следовать за ним.

Минуты через две я стоял перед принцем. Я хорошо помню всё, как было, ибо это был весьма унизительный момент. Я никогда не любил ренегатов и не мог сказать принцу, что я пришёл к нему из любви к Голландии, которая, хотя и поздно, проснулась во мне… Я пришёл к нему потому, что нуждался в его помощи, чтобы спасти мою жену. И хотя я прибыл не с пустыми руками, однако могло показаться, что то, чего я требовал, превышало то, что я мог предложить. А я был не мастер выпрашивать.

Комната, в которую меня ввели, была невелика и слабо освещена: день был сумрачный, а потолок тёмного дуба поглощал и тот слабый свет, который проникал через низкое окно. На письменном столе горели ещё две свечи. В камине против двери горело несколько больших поленьев.

Принц стоял, прислонившись спиной к камину. Его окружали три или четыре лица, которых я не знал.

Я сразу узнал принца, хотя никогда не видал его раньше. Несмотря на то, что он держал себя спокойно и в высшей степени скромно, никого другого из присутствовавших нельзя было принять за главного. Его волосы уже поредели и начинали седеть на висках, хотя ему было всего тридцать девять лет. Но глаза его блестели и выдавали большую внутреннюю силу.

Я поклонился и ждал.

— Вот неожиданный визит, граф, — начал принц по-испански. — Да ещё при самых странных обстоятельствах. Могу спросить, чему я обязан удовольствием видеть вас здесь?

— Ваше высочество, — отвечал я по-французски, — я прибыл сюда для того, чтобы предложить вам мою шпагу и несколько сотен всадников, если Голландии могут понадобиться наши услуги.

Мои слова, по всей вероятности, изумили принца, но он не показал и виду. Все окружавшие его были удивлены. Все смотрели на меня, как смотрели бы на дьявола, входящего в рай с просьбой дать ему место в рядах небесного воинства. Но принц оставался спокойным и невозмутимым.