Вот пришел великан... - Константин Дмитриевич Воробьёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Жив! — счастливо и хищно сказала мне Ирена. — Ты хоть что-нибудь понимаешь из этого?
— Понимаешь из этого!.. Ты же редактор областного издательства художественной литературы, — сказал я, восхищенный тем, зачем она сюда вернулась. Тогда с нею произошло какое-то странное преображение: в ее подбирающихся к моему лицу руках, в сузившихся и скосившихся к переносью глазах, в покривившихся полураскрытых губах и вообще во всей фигуре появилось что-то мстительное и старинно-степное — ни дать ни взять настигнутая врагом черемиска!
— Ты хочешь меня оцарапать? Давай, — засмеялся я.
— Откуда ты это знаешь? — отшатнулась она. — Господи, что я говорю! Антон, скажи мне… Это всегда-всегда бывает у замужних женщин? У всех?
— Что? — не понял я.
— То, что у меня теперь с тобой… Я тогда лечу и лечу! Я никогда этого не знала, слышишь? И рождение Аленки тут совсем ни при чем, понимаешь, о чем я говорю?
— Да, — сказал я. — Когда он возвращается?
— В понедельник, двадцать первого.
— Он же хотел заехать в Ставрополь, — вспомнил я.
— Нет… Я получила вчера телеграмму.
— Дерьмо он! — сказал я.
— Нет. Он хуже… Ему нельзя было так меня обкрадывать, нельзя!..
Я поцеловал ее и сказал о великане, как он зацепился за порог. Мы выехали на шоссе — пустынное и чистое. Из-за города вставало солнце и ослепляюще било мне в глаза.
— Мы сейчас поедем прямо ко мне, — сказал я, — а в понедельник заберем Аленку.
Мысль эта пришла мне в голову мгновенно, и я ощутил, как под шляпой у меня упруго выпрямились волосы, вздыбленные ознобным восторгом, похожим на ужас.
— Куда к тебе? Что ты говоришь?!
Ирена отодвинулась от меня к дверке.
— На Гагаринскую, — сказал я. — В воскресенье мы обвенчаемся в Духовом монастыре. Ты будешь в белом платье!
— Что ты говоришь? В каком монастыре? Ты сошел с ума!.. Он убьет сперва меня, потом тебя и… всех!
— Убьет? Этот кожаный мешок с опилками? Я распорю его по всему шву, вот так! — показал я рукой, как распорю его.
— Я тебя боюсь! — воскликнула Ирена. — Высади меня, пожалуйста, тут. Останови!
Мы уже въехали в город. Он был еще малолюден. Я погладил Ирену по плечу и сказал, что довезу ее до моста, а там она дойдет сама.
— Конечно, там дойду, — сказала она, как заблудившийся было ребенок, которому показали дорогу к его дому. — Не надо так больше пугать меня, ладно?
И все-таки день этот получился для меня хорошим. Я тогда проспал, — прилег на раскладушку, не раздеваясь, а когда проснулся, шел уже двенадцатый час. Я спустился в подъезд, чтобы позвонить Ирене и спросить, как быть. Она подумала и голосом Владыкина сказала, что все порядочные советские люди имеют обыкновение спать ночью.
— Днем они, товарищ Кержун, созидают!
— В том-то и дело, — сказал я.
— Это не оправдание. У вас есть какие-нибудь уважительные причины опоздания на работу?
Я признался, что в самом деле боюсь попасться Владыкину на глаза.
— Я вам не Владыкин, а Вениамин Григорьевич!
Ей почему-то было весело.
— Ты что там дуришь? — сказал я.
— Пришла вторая телеграмма. Там решили заехать в Ставрополь, — сказала она. — А Владыкин с нынешнего дня в отпуске. Что же касается председателя месткома товарища Волнухиной, то ее тоже нет сейчас в издательстве. Она завтра утром отбывает в Сочи. Тебя это устраивает?
— Вполне, — сказал я.
— Очень рада! А почему ты все же спишь днем, а не ночью?
— Да вот связался с одной полуночной шалавой, — сказал я.
— Ах, вот что! А она в самом деле шалава? Или только шалавка?
— Шалавка! — сказал я.
— А она хорошая?
— Так себе…
— А ты ее любишь?
— Очень!
— А она тебя?
— Это пока не совсем ясно ей самой.
— Ах ты пижон несчастный! Мало тебя били тогда женским чулком! Врун детприемовский! «Мои «Альбатросы» печатаются, видите ли, в двенадцатом номере».
— Ты чего там разболталась? — сказал я. Мне очень хотелось видеть ее в эту минуту. — Когда мы нынче встретимся?
— В три часа дня в издательстве. Я приду с Верой, чтобы взять у ней рукопись для доработки. Пожалуйста, веди себя тогда прилично, ладно?
— Шалавка ты, — сказал я.
Когда они появились, я встретил их стоя молчаливым поклоном из-за своего стола. Полноте добротности поклона мешала, конечно, шляпа на моей голове, но тут ничего нельзя было поделать, и Вераванна, уже разомлело приуготовленная к отбытию в Сочи, решительно игнорировала его, а Ирена сделала мне за ее спиной легкий грациозный кникс. Она, наверно, сознавала, как искристо блестят и торчат ее глаза, и, чтобы скрыть это от Верыванны, сразу же прошла к окну. Я тогда тайно поблагодарил судьбу за все мне уже посланное в жизни — от детприемников и до чулка с оловяшкой, так как подумал, что без всего этого нам бы не жечь с Иреной своих костров. Еще я подумал — но уже совсем сумасбродное, специальное для Верыванны, — что вот возьму и вскочу со стула и подниму на руки Ирену и поцелую ее в глаза, и не по одному разу, а по четырежды четыре, и что ты нам сделаешь, попа ты этакая? Завизжишь, как подколатая свинья? Ну и визжи!
— Вот, Ириш. От закладки на триста седьмой странице, — томно сказала Вераванна. Вид у нее был скорбно-страдальческий, и рукопись она протягивала Ирене через стол, не вставая со стула.
— А сколько там всего? — спросила Ирена в окно, не оборачиваясь.
— Четыреста шесть… Остались какие-то пустяки. Ну сколько тут, господи! Тебе это на три вечера…
— Конечно… Мы ведь условились, — вибрирующим голосом сказала Ирена. Она припала к подоконнику, заваленному книгами, и я заметил, как содрогаются ее плечи в беззвучном смехе. Было непонятно, какой бес ее разбирал, но мне оказалось достаточно одной догадки, что она боится взглянуть на
