Как трудно оторваться от зеркал... - Ирина Николаевна Полянская

конечно, как всегда преувеличиваешь. Шестопалов говорит, что главное в бетховенских сонатах — жестко держать темп. А это мало кому удается». — «Это не Шестопалов сказал, а Глен Гульд, — радуясь, что ему удалось хоть в малом разоблачить профессора, присвоившего себе чужое мнение, сказал отец. — Гульд! Он великолепно сыграл семнадцатую сонату. В левой руке делает такие акценты, что совершенно меняется музыкальная ткань первой части... А как зовут эту неглупую девочку — твою одноклассницу?» — «Лидия Гарусова», — сказал Юра. Пальцы отца, роющегося в картотеке, еще быстрее стали перебирать карточки. «Лидия, Лидия... Красивое имя — Лидия. Кто ее родители?» Юра стал рассказывать, а отец, не поднимая головы, подавал реплики: «Да, это хорошо, что она интересуется живописью... Гойя! Чистой воды испанец времен босоногих кармелиток, хотя и говорят, что он опередил время...» Отец едва сдерживал ликование. Впервые сын разоткровенничался с ним, а не с матерью. Но матери он вряд ли скажет о «неглупой девочке» — та сразу решит, что Юрина исполнительская карьера под угрозой... Чувства-с. Но надо было действовать сверхтактично, с величайшей осторожностью, чтобы Юра, приоткрывший отцу свою душу, не услышал в его голосе фальшивой ноты. Такт и еще раз такт, темп умеренный. Когда Юра произнес имя девочки, ситуация для Алексея Кондратовича стала предельно ясной. Так вот почему сынок с весны бешено вращает педали своего велосипеда, охотясь якобы за отражениями в воде... Ля-фа-ми тут ни при чем. Есть, оказывается, магнит попритягательней, как говаривал принц Датский. «Значит, лето она проводит в Кержаче? Знаю, знаю эту деревеньку на Кариане... Или Хмелинке?» — «Хмелинке». Прежде Юра водой не интересовался. Он и прекрасную реку Тьсину называет Псиной. «Нашел! — радостно объявил отец. — Хочешь послушать сонату?..» Юра кивнул. Больше о Лиде не говорили.

Лида не сознавала, что играет роль романтической девушки. Исполнительская карьера Юры, по мнению Алексея Кондратовича, напрямую зависела от того, какой из двух манер игры он отдаст предпочтение. «Романтизм» Лиды мог сподвигнуть Юру на необузданную мнимую глубину хрестоматийного Листа, но разочарование в девушке — приблизить к благородной ясности звука Глена Гульда. Когда-то давным-давно любовь к юной соседке заставила флорентийского студента-медика по имени Иероним сделаться поэтом, а решительный отказ юной особы со временем превратил его в великого проповедника и реформатора Савонаролу. В этом смысле роль умной девушки Лиды могла оказаться для Юры судьбоносной. Чем сокрушительней будет его разочарование в ней, тем воспитанней станут подушечки пальцев, полагал Алексей Кондратович.

(Между прочим, когда Ксения Васильевна после Юриного исполнения соль-минорной прелюдии Рахманинова заметила, что ему надо отходить от манеры исполнения Софроницкого, она была не так уж не права. До Софроницкого Юре, конечно, еще было далеко, но мать уловила произошедшие в манере его игры изменения. Юра подражал не гениальному музыканту, а посредственному Саше Нигматову. Подобно тому, как Саша через волосы Лиды овладел ее мыслями, так Юра через рахманиновскую прелюдию попытался овладеть ее душой. Юра играл эту пьесу в манере, которая, по его мнению, должна была понравиться Лиде, то есть громыхал аккордами в первой части, чтобы вторую сыграть на одном дыхании нежности... По сути, Лида была тем самым полотенцем, через которое играл Юра. Он мечтал вовлечь девушку в мир музыки, и если Рукосуев с той же целью давал публике для затравки слушать «Лунную сонату» или арию Ивана Сусанина, то Юра старался играть пьесы абсолютно ясные с мелодической точки зрения, чтобы Лида запомнила их на всю жизнь. Через «Вариации» Глинки на тему алябьевского «Соловья» — тут и Саша оживлялся, услышав знакомую мелодию, — прелюдию Рахманинова и балладу Шопена он вел ее к недоступным Саше рубежам Прокофьева и Шостаковича. Юра намеренно увеличивал в их встречах долю музыки, чтобы вытеснить Сашу. Он чувствовал, что пройдет много лет, и Лида будет воспринимать сыгранные им когда-то пьесы через полотенце, то есть игра Юры, запечатленная ее памятью, станет для нее значимой).

...Алексей Кондратович говорил Лиде о Ксении Васильевне благоговейным тоном — как и о манере игры Глена Гульда, — но попутно, как бы в приливе откровенности, сообщал о ней некоторые факты, развенчивающие сложившийся в сознании Лиды образ. С одной стороны, Лиде полагалось разделять демонстративное благоговение Алексея Кондратовича перед женой, с другой — внутренним слухом она обязана была догадаться, что Ксения Васильевна живет доставшимися от мужа культурными запасами. После нескольких бесед с Ксенией Васильевной Лида обнаружила, что хваленая ее образованность, на которую упирали родители, состоит из умения создать впечатление о том, что она кое-что знает... О Ван Гоге, которого Лида очень любила, ей известно, что он в припадке безумия отрезал себе ухо, из биографии Шумана, любимого Лидиной мамой композитора, чья музыка часто звучала в доме, Ксении Васильевне запомнилась скандальная история его женитьбы на Кларе Вик, а про Чайковского она знает, что его спасла для музыки немка. Тут можно перечислять до бесконечности: Толстой — три главных романа, анафема плюс непротивление злу насилием, Достоевский — два-три романа плюс дело Петрашевского, Гендель — «Мессия» плюс правосторонний паралич, вылеченный в Аахене, Лист — это «Грезы любви» плюс история с Мари Агу, Шопен — произведения, которые играл Юра, плюс Жорж Санд...

Вовсе не обязательно знать, почему Моцарт порвал отношения с архиепископом Зальцбурга, Бетховен тяготился уроками эрцгерцогу Рудольфу, а Брамса в пух и прах раскритиковали за его «Реквием», где хор чересчур долго восклицает: «Смерть, где жало твое!..» Главное в человеке — душа, вещь, казалось бы, беспредметная, как партия Luce, невидимо сопровождающая любую мелодию, но абсолютно конкретная, как свет, который или есть, или нет. Тема души не входит в понятие того или иного круга — или все-таки входит? У Лидиной мамы была прекрасная душа, а у Ксении Васильевны, если верить Алексею Кондратовичу, души не было, но они входят в один круг, в него же входит Лида, которая не знает, есть у нее душа или нет, скорее всего, ее было немного: Лида не могла бы с такой самоотверженностью, как мама, выступать в рабочий перерыв на заводе с лекциями об ухе Винсента, брюках Жорж Санд или архиепископе Зальцбурга, чтобы слушатели хоть что-то запомнили из ее рассказов и меньше пили водку... Бетховен начал терять слух между Патетической и Лунной сонатами. Гойя стал глохнуть между портретом Себастьяна Мартинеса и первыми листами «Капричос». Бах ослеп к концу жизни. К слепому Гомеру вышла из мрака с перстами пурпурными Эос. Переход Моцарта от светлой радости к мрачной скорби