Башня континуума - Александра Седых

— Ишь ты… вот те раз… избавься… не могу, — заупрямился Гордон.

— Прекрати! Можешь, еще как можешь. Ты уже от многих здесь поизбавлялся, комар носу не подточит. Если ты не в состоянии подумать о себе, о своей карьере, о людях, за которых несешь ответственность, хоть о сыне подумай! Знаешь, что. Ничего чрезвычайно важного в ближайшее время у тебя вроде не намечается, так что возьми отпуск. Отдохни, выспись, побудь с родными. Полагаю, десяти дней вместе с семьей подальше от кудесника Мерлина тебе хватит, чтобы расставить приоритеты. Когда вернешься, дай астрологу пинка под зад. Возникнут проблемы, обращайся ко мне. Я разберусь с этой тошнотворной тварью сам.

Гордон надолго замолчал. Он просто сидел в кресле, опустив взгляд, и крутил на пальце скромный ободок обручального кольца.

— Подумай, подумай, — проворчал он наконец, — когда я много думаю, у меня голова начинает болеть.

— Вот-вот. Не мешает потренироваться в мыслительном процессе. Нет-нет, — засмеялся Бенцони, — не прямо сейчас. Поедем ко мне, поужинаем. Магда как раз приготовила чудные жареные свиные ребрышки, как ты любишь.

Вернувшись домой с пятью фунтами отменных жареных ребрышек в желудке, Гордон объявил семейству, что взял отпуск.

— Папа, ты будешь дома? — пропищал в восторге маленький Макс.

— Да. Целых десять дней. Сходим с тобой куда-нибудь, головастик. Куда хочешь пойти?

— На охоту, — сказал Макс немедленно.

— Ты еще слишком мал, чтобы ходить на охоту, — столь же немедленно отреагировала Виктория, — и потом, не обольщайся, головастик. Не понимаю, как такое получается, но всякий раз, когда твой папа берет отпуск, он проводит отпуск, лежа на диване. Твой отец просто ложится на диван, и лежит на диване, и пялится в потолок. По-моему, папе на нас с тобой наплевать, — прибавила Виктория, покосившись на мужа и тайком от самой себя полюбовавшись его лживым и глуповатым, но в то же время поразительно мужественным и волевым профилем.

— Мне не плевать, но я работаю… а… ладно. Вот. Лучше взгляни, какие я тебе принес красивые цветочки.

— Ах, сейчас расплачусь от счастья, — проговорила Виктория язвительно, но все же забрала роскошный розовый букет и пошла в спальню, поставить цветы в воду. Гордон смахнул со лба отчего-то выступивший холодный пот, сел за обеденный стол рядом с сыном, обнял и чмокнул в светлую макушку, вкусно пахнущую теплым молоком и карамельками.

— Как дела, головастик. Чем занимался? Тебя в садике никто не обижает?

— Пусть попробуют, я как врежу.

— Правильно. Умница. Помнишь, чему я тебя учил, сын.

— Мыть руки?

— Да, это тоже жизненно важно — гигиена, но я сейчас про другое. Что самое важное в жизни?

— Мама?

Гордон ощутил, как его симпатичное лицо превращается в маску смерти и усилием воли заставил себя улыбнуться.

— Вот те раз. Причем тут мама? Мама тут вовсе не причем. Что я тебе твержу все время, сын. Главное в жизни — уметь постоять за себя.

— Врезать, — сказал Макс, вновь ступив на твердую почву.

— Да, хорошенько врезать — это важно. Все же, главным образом, постоять за себя — значит уметь отстаивать собственное мнение. У человека должны быть убеждения. Должен быть стержень. Потому что пока ты мал, это еще ничего. Пока тебе полощем мозги только мы с мамой, ну, еще воспитательница и дантист. А вот, когда подрастешь, тут уж держись, за тебя возьмутся как следует, без дураков.

— Кто? — спросил Макс слегка обеспокоенно.

— Ну, кто. Сначала школа. Потом — университет. Потом голову тебе будут морочить подчиненные, начальники и сослуживцы. Пресса. Реклама. Коммивояжеры. Налоговая инспекция. Политики — либералы, радикалы, но особенно — центристы. И, разумеется, священники. Жирные святоши, что людям головы забивают сказками об Иисусе, ангелах и райском блаженстве. С виду чинные и благостные, и будто бы вымазаны елеем, а на деле это не елей, а…

— Что? — спросил Макс еще более обеспокоенно.

— А вот то самое, — сказал Гордон, поглядел на сына и вздохнул. Макс был таким маленьким и славным, и смотрел с таким доверием и любовью, что на Гордона нахлынули сантименты, и на мгновение-другое глубоко защемило в груди. — Макс. Ты вообще понимаешь, что я тебе говорю, или просто киваешь и поддакиваешь, чтобы сделать мне приятное.

— Да, папа.

Гордон расхохотался, да так, что поперхнулся. Он все еще кашлял и давился, будто припадочный, когда вернулась Виктория и любезно треснула мужа по спине.

— Ты здоров?

— Абсолютно. А пива у нас, конечно, нет.

— Конечно, нет. Ведь у нас приличный дом, а не пивная. Хочешь, налью стаканчик вина.

— А выпив вина, я отправлюсь в салон, сделаю прическу и педикюр.

Виктория ничего не ответила на его остроумное замечание, а села напротив и стала взирать на мужа столь нежным и обеспокоенным взором, что у Гордона по спинному хребту прокатился озноб.

— Ты, пупсик, что-то неважно выглядишь.

Гордон по инерции лучисто улыбнулся жене.

— Да брось. Я чувствую себя отлично.

— Ах, с вами, мужчинами, всегда одно и то же, — проворковала Виктория и похлопала мужа по колену.

— Как? — спросил Гордон жизнерадостно, все еще не чуя подвоха.

— Вы, мужчины, склонны наплевательски относиться к своему здоровью и проявлять ненужный стоицизм, уверяя окружающих, что здоровы, когда на самом деле больны и чувствуете себя просто ужасно.

— Чего?

— Глупыш, меня ты не обманешь своей показной бравадой, — сказала Виктория, укоризненно качая головой.

— Как? — поразился Гордон простодушно. Он-то считал, что своей показной бравадой обманет кого угодно, включая себя самого.

— А так, ибо я твоя жена и должна о тебе заботиться, — отрезала Виктория непреклонно.

— Вот только не надо обо мне заботиться, — простонал Гордон, запоздало осознав, что затеяла супруга.

— Но я обязана заботиться о тебе во здравии и, особенно, в твоей болезни, — скорбным тоном протянула Виктория, — полюбуйся на себя. Ты прямо у нас на глазах разваливаешься на части, а тебе всего тридцать четыре. Ничего, я за тобой присмотрю. Стану твоей преданной сиделкой, если понадобится. Соберу тебя обратно по кусочкам, склею клеем, скреплю скрепками, замотаю скотчем. Это мой священный долг.

Гордон решил сменить тему. Пока и впрямь не развалился на части.

— Сегодня я заезжал к Бенцони, и они приглашают нас к себе на выходные. Поедем?

— Здорово, — обрадовался Макс, и напрасно.

— И не думайте оба, — отрезала Виктория, — я не собираюсь проводить целых два дня в компании этих ужасных людей, но главное — их ужасных, невоспитанных детей. Ни за какие коврижки. Ты и без того к ним что-то зачастил. И Макса с собой таскаешь тоже. Что за вздор!

Пускай и вздор, но дома у Бенцони царила настоящая домашняя атмосфера и подавалась настоящая домашняя еда. В течение трех или четырех блаженных часов Гордона никто не пилил и не донимал остроумными колкостями. Он мог есть, сколько вздумается, и попросить добавки. Он мог есть руками! Никто не сходил с ума, стоило ему забыться и начать чавкать, или глотать, не жуя, или вытереть рот рукавом пиджака. Ему без разговоров наливали отменную кружечку темного пива, и вторую наливали тоже, а больше он и не хотел. И Гордон любил возиться с детишками, пусть они порой и бывали немного шумными. Но ведь детишки же.

— Прекрасные дети, Виктория, — сказал он, тоскуя, — что в них ужасного.

— Мама, дядя Юджин и тетя Магда хорошие, у них дома весело всегда, — сказал Макс.

— А тебе пора спать, уже девять вечера, — сказала сыну Виктория, поглядев на свои наручные часы с сапфировым стеклом и корпусом из белого золота, усыпанном бриллиантами и алмазами. — Нет, даже не начинай. Ты должен соблюдать режим.

— Режим, — сказал Гордон хмуро, — пива нету, заботы о моем здоровье. Как будто мы в санатории, и за нами вот-вот явятся санитары.

— Не глупи, ребенку пора спать.

— Да пусть посидит еще, рано.

— Гордон, ты ведь отец, а отец обязан прививать ребенку понятия о дисциплине. Ты не можешь просто приходить с работы и позволять Максимилиану делать все, что ему или тебе в голову взбредет. Так что иди, уложи его в кровать. И не забудь выкупать перед сном.

К тому времени, как Гордон закончил исполнять родительские обязанности, он весь взмок, и у него и впрямь заболел желудок. Что за чертовщина. Виктория сидела в гостиной, невероятно красивая, изысканная и утонченная, листала дамский журнал, курила и дулась. Гордон подсел к ней на диван.

— Птенчик…

— Ты не видишь, я занята, я читаю.

Гордон никогда не видел, чтобы жена всерьез читала что-нибудь, разве разглядывала картинки. Но в данном случае и это не годилось, так как ненаглядная держала журнал вверх ногами.

— Птенчик, мне кажется, у нас какие-то проблемы.