Ледобой. Круг - Азамат Козаев

Стоит повозка, еще не распряженная лошадь косит назад, всхрапывает, дощатое дно изгваздано кровью, чуть в стороне, под покрывалом, лежит тело, большое и сильное. Некогда белое полотно стало красным. Сивый опустился на колени, отогнул уголок и надолго замер в недвижимости, кусая ус. А когда почувствовал на себе взгляд, медленно поднял глаза. Деревенские смотрели в спину не ожесточенно – сочувствующе. А тут будто горящей лучиной водили по коже.

Впереди и чуть в стороне, в паре сотен шагов от телеги, под деревьями стояли люди, и кто-то из них неотрывно глядел сюда. Безрод повернулся, поискал глазами Саженя и Острогу, и оба, не сговариваясь, кивнули. Острога прошептал еле слышно:

– Да, это они.

Сивый накрыл тело, выпрямился и медленно пошел вперед.

Верна еле стояла. Нечеловечески хотелось рухнуть в траву, лежать и ни о чем не думать. Маграбу двести с лишним лет, как стары остальные и откуда они взялись – остается только гадать, и все это жуткое воинство состоит при соплячке, которая должна непременно выйти замуж и родить детей.

– Муж страшный, могучий и ужасный, – который раз прошептала и осеклась: Безрод подходит.

Такого с десятком раньше не было. Людей полосовали, как траву косят, – холодно, расчетливо, равнодушно, а тут подобрались, напряглись, руки бросили на мечи, загородили собой. Почуяли что-то? Нет для них загадок ни под землей, ни на земле, но теперь… вы поглядите – зубы сцепили, желваками заиграли, в глазах заблистало, только блещет холодно и тускло.

Сивый остановился в нескольких шагах, безучастно оглядел незнакомую дружину, ровно баранов, сосчитал по головам и остановил взгляд на Верне.

– Ты?

– Я.

– За что?

Помолчала, собираясь с духом, и глухо буркнула:

– Слушай внимательно, запоминай. Ненавижу тебя. Все, что говорила раньше, – враки. Никогда не любила и не полюблю. Не прощу глупого замужества, не забуду рабского торга. Мои глупые слова на поляне забудь. Не в себе была. Расчувствовалась, дура.

Безрод как будто не изменился в лице. Иной помрачнел бы, челюсти стиснул, пар из носа пустил, словно бык прохладным утром… а просто некуда мрачнее. Брови свел, глядит холодно, и впервые за полгода сердце радостно забилось – может быть, получится. Отвыкла уже, а ведь рядом с Безродом тоже не сладко. Девятеро не зря напряглись, волк волка чует.

– Для этого меня нашла?

– Да. Я не прощаю обид, – сама чуть не удавилась. Ишь ты: «Я не прощаю обид!»

Сивый какое-то время молча обозревал десяток, и Верна поклялась бы кем угодно, что слышала скрежет, когда взгляды Безрода и девятерых схлестывались.

– Ты ведь никуда не денешься?

Вроде бы просто спросил, даже не ухмыльнулся по обыкновению, но в это самое мгновение поняла – обратной дороги нет. И откуда-то нанесло солоноватый запах кровищи и тлена.

Кивнула.

– Выставишь тех, что резали Гарьку.

Кивнула.

Он уже уходил прочь, когда Верна окликнула.

– Что еще?

– А правда… – замялась. – Ну… что у тебя с Гарькой…

– Свадьба? Да.

Солоноватый запах кровищи и тлена… кровищи и тлена…

Гарька отполыхала ярко, так же ярко, как прожила этот год. Тризнище сложили высокое, в рост человека. Люди ни о чем не спрашивали – не самое удачное время для расспросов, захочет, сам расскажет, – но по словам Косищи, Перепелки и Лобашки выходило, будто убитая и убийца раньше знались, и хорошо знались.

– Наверное, княжна, – шептали девки и бабы друг другу. Не забылся ночной разговор в амбаре. – Вон и дружину с собой привела! А жуткие… страсть! Р-р-раз – и нету человека. Даже моргнуть не успели!

Мужчины сплетни не слушали, косились на молчаливого Безрода и который раз диву давались. Вот уж принесло соседушку! Не скорбит, слюной не брызжет, просто ходит чернее тучи и сверкает злым огнем из-под бровей. Тычок стал невесел, плачет. Сидит на завалинке у дома Неутайки и встать боится. Ноги перестали держать. К полуночи взметнулось погребальное пламя, загудело, свиваясь в красно-рыжие жгуты. Сивый молча замер у костра, скрестив руки на груди, кусал ус и морщился. Тычок без сил просидел на колоде и глаз на костер не поднял, только слезы утирал. Деревенские подступились было к Безроду, хотели спросить про поминальную трапезу, Сивый коротко отрезал:

– Потом.

Не уходил до тех пор, пока костер не прогорел дотла. Глубоко в ночи поднял Тычка с колоды и унес в дом. Соседи постояли-постояли, бабы всплакнули напоследок, промокнули красные глаза и разошлись. Невесело станет утром оттого, что солнце поднялось. Хоть и светло, а невесело. Запирай дверь, не запирай – всю ночь во сне будет вонять палевом.

В избе Сивый уложил Тычка на лавку и укрыл потеплее. Неопределимых годов мужичок смотрел из-под шкуры затравленно, как обиженный ребенок, и беззвучно трясся. Безрод присел рядом и долго гладил старика по голове.

– Что теперь, Безродушка?

– Меч возьму, а там посмотрим.

– Это правда Верна?

Сивый помолчал.

– Да.

– Ненавидит нас. Будто плохое знала. Дружину с собой привела!

– Странная дружина. – Безрод закусил губу. – Очень странная.

– Душегубы. Что в них странного?

– Десять человек, десять лошадей, – пригладил седые вихры. – И лишь к одному седлу спальный тюк приторочен. К седлу Губчика.

Тычок замер. Выглянул из-под мехового покрывала, как пес из конуры.

– Вернин Губчик?

– Да. Как остальные ночуют – ума не приложу.

– А вдруг они городские? Наняла в городе. День ходу сюда, день обратно. Из-под крыши вышли, под крышу вернулись.

Безрод молча покачал головой. Нет, не городская дружина. Сапоги побиты пылью и камнями, шли издалека все вместе, Верна и они. Ни одеял, ни шкур у седел не было, даже на лапник не худо бросить что-нибудь. Здесь же ничего. Только плащи. Странная дружина.

– Скоро утро, – пошептал сникший балагур.

Безрод встал с лавки, достал меч – свой и тот, что остался после давешнего набега лошадников, – правильный камень, тряпицу и сел к маслянке.

– Спать нам теперь вовсе не придется.

– Почему?

– Всякое может случиться, – вытащил меч из ножен, провел по клинку ладонью. – Будь готов. Оседлай лошадей, собери в дорогу припас, все движимое приторочь к седлам.

Тычок затих под шкурой, будто съежился.

– Гарькиного Уголька тоже?

– Да…

Утром Верна проснулась от глухого, невыразительного шума. Девятеро никогда не будили сами, если не оговаривала такое с вечера, и теперь не стали, но отчего-то пребывали на ногах все до единого. Мечи обнажены, сами глядят вперед, на поляну. Продрала глаза. Солнце только-только поднялось, ночная прохлада еще не изгнана, лучи гладят веки, хочется лежать и нежиться под теплым одеялом из шкур. На поляне молча сидит человек в красной рубахе, кусает стебель травы, ждет. Ближе не подходит и знать о себе не дает. Молча подошел, молча сел на валежину.