Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

господствующей в социалистическом реализме, привела к тому, что патриотизм был заменен на космополитизм, а интернационализм – на западничество. Потому говорить об универсальности постмодерного номада очень сложно. Если истинный патриотизм никоим образом не противоречит мировой открытости, космизму, диалогу, то как раз космополитизм как модель человека мира без привязки к особой культурной аутентичности приводит к единственной аутентичности – западной. Выяснилось, что номадизм порождает не только утрату идентичности, но и её монополизацию со стороны одной из цивилизационных систем, претендующих на власть в мире. Грядущее возрождение ценностей необходимо не только с точки зрения сохранения единства мира, но и с точки зрения его обращения к подлинному многообразию, не только с точки зрения солидарности «своих», но и диалога с Чужим, Другим, Ближним, диалога, который предполагал бы настоящее понимание и настоящую дружбу.

4.12. Метамодерн

Аксиологический поворот, осуществляющийся прямо на наших глазах, показывает, как современная философия, в первую очередь, отечественная философия, но не только, пытается восстановить субъекта в условиях без-бытийно-сти. Поскольку симуляция является принудительно эстетической, вновь возрастает интерес к свободному этосу – стратегии и тактике осуществления морального поступка. В противовес перверсивным героям Ницше, Фуко, Делеза, Деррида выстраиваются новые антропологические модели на основании переосмысления наследия Канта, Гегеля, Спинозы, Хайдеггера, русской религионо-философской мысли, французской школы структурализма, философской и культурной антропологии. Примечательно, что связующим звеном между негативной онтологией постмодерна и новой онтологией присутствия является социально-политический и этический структурный психоанализ, сформированный после Жака Лакана в результате философского смещения его учения от Символического к Реальному, от семиотики к онтологии. Такой психоанализ выполняет функцию секулярного богословия: он призван очищать сознание субъекта от плавающих означающих, выполняя функции, подобные церковной процедуре экзорцизма и, в то же время, в отличие от «классического» лаканизма, он не оставляет человека в абсолютной пустоте. От негативной диалектики через негативную онтологию мы движемся к онтологии избытка в виде осознания субъективности, а от субъективности мы идем дальше, к позитивной онтологии того, что является больше и шире субъективности, – к Абсолюту, выраженному в забытой традиции Отца, истины, Бога, Духа. Таков путь проекта, известного в относительно узких пока кругах как «неомодерн», или «метамодерн»[238].

Трудность здесь состоит в том, что возвращение от постмодерна к традиционализму происходит посредством направления, в свое время освоенного постмодернизмом: структурный психоанализ тесно сомкнулся с постструктурализмом и релятивной логикой плюрализма. Речь, которую использует психоанализ, – метафорическая, образная, пластичная, – по стилю репрезентации весьма напоминает постмодерн и может ввести в заблуждение, заставив читателя отождествить использование постмодерна как инструмента прихода к новому модерну с легитимацией и даже апологией первого. Впрочем, и сам метамодернист как традиционалист революционного, типа (речь идет о некой «консервативной революции») сталкивается с типичной для любого революционизма опасностью вытеснения средством цели, когда инструментализация какого-либо принципа превращается в методическую рекомендацию по его внедрению. Мы говорили об этом в главе, посвященной казусу Абеляра, поощрявшего в своих проповедях разум как средство укрепления веры в противовес безверию, что в итоге только усилило безверие. Подобная опасность исходит из того, что любой критический дискурс «про предмет» легитимирует предмет в актах речи, а также – из того, что именно постмодерный дискурс справляется с легитимацией критикуемого предмета эффективнее других, потому что имеет свойство тавтологически замыкаться на самом себе, играя понятиями, символами, концептами, которые взаимно интерпретируют друг друга, не давая возможности прервать цепочки говорения. В итоге мы имеем дело с типичным эффектом террора: достижение благородной цели нелицеприятными средствами вытесняет саму цель. Борьба с сетью методами сети не всегда лечит подобное подобным, но часто лишь преумножает сеть. Апроприация неомарксизма глобализмом и превращение «левой» идеи Сорбонны 1968 года в леволиберальную («новые левые») является ярким тому подтверждением: легитимированные парадоксы между коммунистической утопией и неизбежной поддержкой капитализма обнаруживаем в динамике становления идей Ж. Деррида, С. Жижека, Ж. Делеза, Л. Альтюссера, Дж Батлер и многих других ориентированных на Маркса «постмодернистов», «неомарксистов», «постмарксистов».

Тем не менее, избыток самости способен к объективации в языке и сейчас активно артикулирует себя. Грани метамодерна представляют многие философские школы, имеющие отношение к фрейдомарксизму, критической теории, структурному психоанализу, антиглобализму: Франкфуртская, Бирмингемская, Монреальская, Британская, Люблянская, Французская. Их спецификой является то, что вновь обнаруженный субъект отличается как от фундаментального субъекта бытия, свойственного для классического консерватизма, так и от номадического субъекта неолиберализма, как от Эдипа, так и от Анти-Эдипа, как от этического героя, так и от эстетического. Субъект-избыток прокладывает себе третий путь между культурой Слова и культурой Образа, знанием и чувственностью, трансцендентной рациональностью модерна и имманентной визуальностью постмодерна, «правым» и «левым» движениями, либеральынм и консервативным проектами, которые, конкурируя, тем не менее, составляют амбивалентное единство в глобалистическом пространстве. Одной из ключевых сущностных характеристик метамодерного антропологического идеала, несомненно, возрождающего эссенциализм в противовес экзистенциализму, является этическая заинтересованность.

Современное состояние Франкфуртской школы, предшественниками которой были классики (И. Кант, Г.В.Ф. Гегель, М. Вебер, О. Конт, П. Тиллих, Э. Фромм, М. Бубер), а последователями не только постмодернисты, но и неоклассики (Ж.А. Миллер, А. Зупанчич, М. Божович, М. Долар, А. Бадью, Ю. Хабермас) характеризуется комплексным взаимодействием позитивной диалектики марксизма с негативной онтологией психоанализа, негативной диалектикой постмодерна, классической метафизикой. Апроприация достижений Франкфурта глобальным неолиберализмом несколько затемняет его богатый методологический потенциал в аспекте проблем бытийности, субъектности и нравственности. Седьмая Международная конференция по критической теории в Риме в мае 2014 года актуализировала романтический и консервативный периоды развития школы, отмеченные именами В. Беньямина, М. Хоркхаймера и Т. Адорно, а не радикальный, прошедший под знаменем Г. Маркузе, кумира постмодернистской молодежи. Одна из виднейших представительниц последнего поколения Франкфуртской школы, профессор Университета Вандербильта Идит Доббс-Вайнштейн (США), активно реанимирует модерную модель субъекта, который отдаёт предпочтении традиции перед автономией личности, но традиции добровольно учрежденной, субъективно избранной и лишенной монополизма автаркической мысли[239]. Мир, переутомлённый инаковостью, от волюнтаристского отличия переходит к идеалам тождества, солидарности и единства. Философскому разуму открывается символический характер современного неолиберального насилия, проявляющегося не в травматическом ударе по идентичности, а в дистанциировании от идентичности, приобретающей непроницаемый, «гладкий», лишенный «расщелин» облик фантазмического иллюзорного компенсатора. Помимо политики идентичностей критике подвергается фальсификация исторической памяти посредством политической рекламы в глобальных медиа, определяющих контент сообщения для массового потребителя. Метамодерн переходит от коммуникативного («чистого») события, предопределенного знаковой коммуникацией, к истинному (онтологическому событию), к хайдеггерианскому стоянию в просвете бытия, к метафизическому разрыву.

Метамодерн возрождает одновременно религиозно-этического и рационалистического субъекта. Вера и разум, теология и философия, чувство и долг, знание и нраственность составляют в метамодерной антропологии тождество, напоминающее нам про классические идеи «религии разума»