Памятные записки (сборник) - Давид Самойлов

Одна из современных форм отчуждения – отъезд.

Отъезд от общества, в сущности, уродливая форма достижения свободы. Эта форма подходит лишь рабам идеологического общества, которые свободой называют освобождение от обязанностей перед обществом.

Понятие «личной свободы» есть в обществе, где личной свободы нет. В терпимом обществе есть понятие всеобщей свободы, потому и нет проблемы бегства от общества.

В терпимом обществе никто не путает идеологию с правами и обязанностями Гражданина.

Попытка заменить одно идеологическое общество другим – главная роковая ошибка А. И.

А. И. верит в слова, в названия и в своей одержимой ненависти к словам путает факты.

Ему кажется, что идет тотальное наступление коммунистической империи на мир. Если даже назвать нашу империю коммунистической, все равно никакого ее наступления нет. Оно невозможно по экономическим, военным, политическим, идеологическим, национальным и психологическим причинам, то есть по всем причинам.

Военные хунты в Африке к нам касательства не имеют. Они принимают нашу фразеологию – фразеологию социализма, – потому что это очень удобная и хорошо разработанная система, позволяющая оправдать любой режим насилия. Это режимы национальной консолидации, чисто политические, порой лишенные еще даже национальной основы.

Такого же рода режим – Куба, промежуточно ориентирующийся тоже то на нас, то на Китай, режим, который вынужден будет слиться с остальной Америкой и идти по ее пути.

Вопреки Исаичу мы больше потеряли в послевоенное время в своем политическом влиянии, чем обрели:

1. Мы потеряли Китай, который сам вырос в империю, чья потенция направлена теперь против нас.

2. Потеряли Корею.

3. Потеряли великую перспективу в Индокитае с уходом американцев, с их мудрейшей стратегической примочкой нам.

4. Под угрозой Индия, которая, конечно, качнется к Западу, страшась Китая и понимая, что мы не заручка.

5. Потеряли Иран (история с Иранским Азербайджаном. Даже Сталин проморгал).

6. Потеряли Югославию. Наголову потеряли Румынию. Потеряли базу в Адриатике – Албанию.

Балканы почти не наши.

7. Потеряли Крит.

8. Потеряли базы в арабских странах – ушли из Средиземного моря.

Кажется, довольно.

Мир советской империи сузился. Существовать она может только в контексте с Западом, а следовательно, с его политическими понятиями и правовыми нормами.

Ошибается А. И., говоря о нашей угрозе, о том, что с нами можно говорить только языком силы.

Силы у нас нет. Поэтому лучше не вынуждать их из последних сил защищать моменты политического престижа.

Контакты – единственный реальный путь демократизации России. Остальное – убийство или самоубийство.

Другого пути нет.

К Исаичу (после «Августа»)

Как надо бы понимать, современное неохристианство от Исаича и Максимова до Шифферса и Светова является из потребности любви после засилья ненависти.

Так понимал христианство неудобный старец Лев Толстой и так понимает его и сейчас прекрасный отец Сергий, Сергей Александрович Желудков, заштатный священник из Пскова, замечательный поп.

Видел я Желудкова раза три, и то мельком, но слова его слышал. И удивлялся подлинному приятию и прощению. Удивлялся нежеланию чего-то чему-то противопоставлять и что-то осудить, кроме одного – возлюбить или понять, что одно и то же.

Если и возможна религия в наше время, то только такая: полюбить, понять и простить.

Остальное – либо метафизика – до чего она сложна! – либо политика – до чего она пуста!

Метафизика – для избранных; политика – для подлых.

А религия вроде как бы для всех.

Понятно, однако, что интеллигент или полуинтеллигент, вроде Исаича, хочет официальную, навязшую в зубах идеологию отринуть. Это функция его совести, барьер его отвращения. Он ведь повязан этим был (и Светов, и Светов!). Он ищет «анти». А это «анти» – христианство.

Христианство для него знак разрыва с прошлым, знак нового состояния.

Но возлюбить он не может.

Как можно возлюбить ближнего, который так слаб, гнусен и бездуховен! Ближнего, который готов того же Исаича распнуть! Нет, любить невозможно!

Как возлюбишь вертухаев, конвойных, сук, прокуроров, судей, чекистов; как возлюбишь Сталина и Берию, и всю клику, и всю партию? И все человечество, и всю систему? И все на свете?

Возлюби, попробуй!

И возникает христианство без любви.

Христианство веры, а не прощения.

Христианство церкви, а не веры.

А мы-то ведь еще и того воспитания.

Мы всю жизнь боролись. Мы всю жизнь отрекались, поносили и разоблачали.

С разоблачения и начинается «неохристианство». С разоблачения инакомыслящих.

Ну и, конечно, спектакли любит наша интеллигенция. Надо повыламываться, пококетничать, покрасоваться, покреститься, причаститься, помолиться.

Что вы знаете об этом? Что знаете об этом вы, прочитавшие десяток непонятых вами церковных трактатов?

Вы хотите ввести в России новое безбожие, крещение без благодати, венчание без святости, отпевание без прощения!

Новое идолопоклонство.

Религию без бога.

Идеологию без смысла.

Забавляйтесь, неохристиане, бывшие комсомольцы, бывшие ортодоксы, дети бывших комиссаров, нынешние ломаки и актеры!

Не отмолите грехов своих во храмах нынешнего синода.

Веруйте! Я не верю вам.

Бог Солженицына

С., может быть, и деист, но не христианин.

Месть, бунт и неподчинение власти, непомерная гордость – разве это подходит для религии кротости, смирения и подчинения.

С. призывает к насилию. Христианство – к ненасилию. С. и Толстой – антиподы.

Бог С. нечто вроде ЦК партии, спускающего директивы, право толкования которых взял на себя С.

Противоречия А. И.

Они ясны:

1. Он по темпераменту, по натуре – кулачный боец, мятежник, Пугачев; его стремление – месть, расправа; он откровенно всем этим любуется: насилие против насилия. А революцию отрицает.

2. Он за свободу. Но считает, что свобода еще не по росту русскому народу. Следовательно – против свободы, против демократизации.

А за что же? За мягкую диктатуру? За падение свободы сверху?

3. Он христианин. Но без терпимости, без любви, без свободы совести.

Это все очень заметно «элитарному» читателю. И он готов спорить с А. И., даже отказаться от него, осудить. Так спокойнее.

А надо принимать его не как учение (учение не годится), а как личность, то есть как писателя. И тут уже измерять его размахи и масштаб…

Часть VI

Эссе

Литература и стихотворство

Лишь на пороге пятидесяти лет понял я, что занимался половину прожитой почти жизни стихотворством, иногда – поэзией, а о подлинном занятии литературой имел лишь общие абстрактные понятия.

Между тем литература – это не стихотворство, даже не поэзия (это лишь ее части и формы выражения), даже не самовитое, пусть хоть точнейшее и тончайшее, раскрытие личности, а служение, жертва и постоянное обновление соборного духа, обновление его в форме личного опыта мысли и чувствования.

Я понял, что усилия этого обновления радостны; что ничтожна застойная идея о сложившемся мире и о бесплодности единичного усилия к его обновлению. Литература и есть единичное усилие обновления. И коллективное усилие, то есть социальное действие, часто гораздо бесплодней единичного усилия литературы, ибо разнонаправлено и лишь внешне кажется устремленным к одной цели.

Я понял также – и не менее радостна эта мысль, – что никогда не поздно подвергнуть свое духовное существо этому усилию, ибо бессознательно все мы, снабженные дарованием к писанию, к поэзии или к прозе, все мы всю жизнь дозреваем до литературы. Иные рано вызревают, другие поздно, а кто и совсем не дозревает; но это вызревание – внутренняя цель дарования. Счастливы дозревшие – и рано, и поздно.

Дарование – даровано. Но нельзя всю жизнь тешиться дарованным. Дарованное, но не обновленное, ветшает.

Здесь можно привести целый мартиролог нашей литературы – Тихонова, Сельвинского, Федина, Леонова, Фадеева – несть им числа, те, что не сделали единичного усилия обновления.

О реальности нашей юношеской идеологии

Сейчас модно писать, что наша идеология быстро выхолащивалась и становилась бессодержательной, а то и вовсе всегда была бессодержательной, то есть ложной.

Может быть, и так, хотя, видимо, не совсем так.

Но дело-то не в том, что идеология была ложной и бессодержательной для идеологов, – она была реальной и содержательной для нас.

К примеру – если даже интернационализм к 30-м годам стал псевдонимом сталинского державного эгоизма, то в нас он оставался чистым элементом воспитания и реальным взглядом на проблемы взаимоотношений наций: неважно, что его нет в недрах официальной идеологии, важно, что он остался признаком идеологии моего поколения, его мыслящей части.