Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник) - Эрих Мария Ремарк

– Ну до чего странно! Чего только не бывает на свете! Пойдем, дорогой! – По-хозяйски уцепившись за Арнольда, она уверенно протянула Александру ручку для поцелуя. – Вы оба такие странные! – щебетала она. – Такие серьезные! Такие милые! И такие странные!

Я смотрел ей вслед. Словечко «странные» в сочетании со смешком нечаянно разбудило мою память. Оно напомнило мне одного врача в концлагере, заключенные прозвали его Хохотунчиком. Этот всех больных тоже считал странными и, заливаясь смехом, до тех пор стегал их кнутом, покуда те сами не заявляли, что совершенно здоровы. Такое вот медицинское обследование.

– Что с вами? – теребил меня Александр Силвер. – На вас лица нет. Значит, вас эта чума неистребимая тоже доняла уже? Вот как, скажите, с ней бороться? Она кидается на тебя со смехом, поцелуями и объятиями, невзирая ни на что. Арнольд конченый человек, вы не находите?

– Для конченого человека у него вполне довольная физиономия.

– На удовольствиях недолго и в ад въехать.

– Наберитесь терпения, господин Силвер. Развод в Америке – штука очень простая и совсем не катастрофа. На худой конец Арнольд всего лишь обогатится новым жизненным опытом.

Силвер посмотрел на меня.

– Вы бессердечный, – заявил он.

Я не стал возражать. Смешно возражать на такое.

– Вы и правда надумали снова пойти в адвокаты? – спросил я.

Александр ответил каким-то невнятным судорожным жестом.

– Тогда снимите объявление о распродаже, – посоветовал я. – Все равно ведь никто на это не клюнет. К тому же зачем продавать себе в убыток?

– Себе в убыток? И не подумаю! – встрепенулся Силвер. – Распродажа вовсе не значит себе в убыток! Распродажа – это просто распродажа. Разумеется, мы не прочь кое-что на ней заработать.

– Тогда ладно. Тогда оставляйте ваше объявление. Такой подход меня вполне устраивает. И тихо-спокойно ждите развода вашего Арнольда. В конце концов, вы оба адвокаты.

– Развод денег стоит. Выброшенных денег.

– Всякий опыт чего-то стоит. И пока это только деньги, ничего страшного.

– А душа!

Я глянул в озабоченное и добродушное лицо безутешного еврейского псевдонациста. Он напомнил мне старого еврея, которого Хохотунчик в концлагере во время обследования забил насмерть. У старика было очень больное сердце, и Хохотунчик, стегая его кнутом, объяснял, что лагерный режим для сердечников как раз то, что нужно: ничего жирного, ничего мясного и много работы на свежем воздухе. От одного из особенно сильных ударов старик молча рухнул и больше уже не встал.

– Вы мне, конечно, не поверите, господин Силвер, – сказал я. – Но при всех ваших горестях вы чертовски счастливый человек.

Я решил зайти к Роберту Хиршу. Он как раз закрывал свой магазин.

– Пойдем поужинаем, – предложил он. – Под открытым небом в Нью-Йорке нигде не поешь, зато здесь первоклассные рыбные рестораны.

– Можно поесть и на улице, – сказал я. – В отеле «Сент-Мориц», у них есть такая узенькая терраска.

Хирш пренебрежительно отмахнулся.

– Разве там поужинаешь? Одни только пирожные и кофе для ностальгирующих эмигрантов. И спиртное, чтобы залить тоску по бесчисленным открытым ресторанчикам и кафе Парижа.

– А также по гестапо и французской полиции.

– Гестапо там больше нет. От этой нечисти город избавили. А тоска по Парижу, кстати, так и не проходит. Даже странно, в Париже мы тосковали по Германии, в Нью-Йорке тоскуем по Парижу, одна тоска наслаивается на другую. Интересно, каким будет следующий слой?

– Но есть эмигранты, которые вообще не знали ностальгии, ни той ни другой.

– Эмигранты-супермены, так называемые граждане мира. Да их тоже гложет тоска, просто она у них потаенная, вытесненная и потому безымянная. – Хирш радостно засмеялся. – Мир начал снова открываться. Париж свободен, да и Франция свободна почти вся целиком, как и Бельгия. «Страстной путь» снова открыт. Брюссель освободили. Голландия вот-вот вздохнет. Уже можно снова тосковать по Европе.

– Брюссель? – переспросил я.

– Неужто ты не знал? – не поверил Хирш. – Я еще вчера в газете читал подробный репортаж о том, как его освобождали. Газета где-то тут должна быть. Да вон она.

Он шагнул в темноту магазина и вынырнул с газетой в руках.

– Потом прочтешь, – сказал он. – А сейчас мы с тобой отправимся ужинать. В «Дары моря».

– Это к омарам, распятым за клешни?

Роберт кивнул.

– К омарам, прикованным ко льду в ожидании смерти в кипятке. Помнишь, как мы в первый раз туда ходили?

– Еще бы не помнить! Улицы сверкали так, что казались мне золотыми и вымощенными надеждами.

– А теперь?

– Иначе, конечно, но и так же. Я ничего не забыл.

Хирш посмотрел на меня.

– Это большая редкость. Память – самый подлый предатель на свете. Ты счастливый человек, Людвиг.

– Сегодня я то же самое говорил кое-кому другому. Он меня за это чуть не прибил. Видно, человек и впрямь никогда не ведает своего счастья.

Мы шли к Третьей авеню. Газета с репортажем об освобождении Брюсселя жгла мне внутренний карман пиджака, как маленький костерок прямо над сердцем.

– Как поживает Кармен? – спросил я.

Хирш не ответил. Теплый ветер рыскал вокруг домов, как охотничий пес. Прачечная духота нью-йоркского лета кончилась. Ветер принес в город соленый дух моря.

– Как поживает Кармен? – повторил я свой вопрос.

– Как всегда, – ответил Хирш. – Она загадка без таинства. Кто-то хотел увезти ее в Голливуд. Я всячески уговаривал ее согласиться.

– Что?

– Это единственный способ удержать женщину. Разве ты не знал? А Мария Фиола как поживает?

– Она-то как раз в Голливуде, – сказал я. – Манекенщицей. Но она вернется. Она там не впервой.

Показались освещенные витрины «Даров моря». Распростертые на льду омары длили свою муку, ожидая неминуемой гибели в кипящей воде.

– Они тоже пищат, когда их в кипяток бросают? – спросил я. – Раки, я знаю, пищат. Потому что умирают не сразу. Панцирь, который защищает их в жизни, в момент гибели становится для них сущим проклятьем. Он только продлевает их смертные муки.

– Я вижу, для этого ресторана ты самый подходящий компаньон, – поежился Хирш. – Пожалуй, закажу-ка я сегодня с тобой на пару крабовые лапки. Они, по крайней мере, не живые. Твоя взяла.

Я уставился на черную осклизлую массу замерзающих на льду омаров.

– Это самый безмолвный крик тоски по родине, какой мне когда-либо доводилось слышать, – сказал я.

– Прекрати, Людвиг, не то нам придется ужинать в вегетарианском ресторане. Тоска по родине? Это всего лишь сантименты, если ты уехал добровольно. Неопасные, бесполезные и, в сущности, излишние. Другое дело, если тебе пришлось бежать под угрозой смерти, пыток, концлагеря; вот тогда счастье спасения через некоторое время может обернуться чем-то вроде эмоционального рака, который начинает пожирать тебя изнутри, и спастись от него может только очень