Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский

в Парме стоят обоим художникам. Ценят их двоих. Хотя, конечно, именно Корреджо стоит в полный рост на центральной площади, взявшись почему-то за ухо.

Пармиджанино воткнули у церкви Санта-Мария-делла-Стекката, тоже упоминаемой у Стендаля, где в арках пресбитерия художник сочинил трех цветущих синьор с каждой стороны (то есть всего 12), танцующих с кувшинами на головах. Они почти уже где-то там, за облаками, что не метафора, но буквальное их расположение; их почти не разглядишь, тем более что подсветку там включать негде.

К тому же это не столько полноценная живопись, сколько часть декора, вплетенного в общие геометрически правильные украшательства.

И тем не менее рядом с Санта-Мария-делла-Стекката поставили памятник художнику – как действительный и самый почетный итальянский орден наипервейшей степени. В Дуомо, о котором мечталось

Разумеется, здесь полумгла – сон и вечный вечер. Дожидаясь, пока кто-то из туристов подсветит главную подкупольную работу Корреджо с Вознесением Богородицы (в кармане не нашлось монетки в 50 центов), я ходил по собору, набитому превосходными фресками – и отдельные капеллы, и «женская часть» наверху, над боковыми шефами, где крупные фигуры образуют что-то вроде фриза, – глазел по сторонам, запоминал, впитывал.

Потом потолок зажегся, и вместе с ним высветилась и затрепетала вся роспись купола Дуомо, налилась соком, начала переливаться через края. Центростремительная сила воронки, уносящей Богородицу вглубь, после подсветки увеличилась, конечно, но не так чтобы намного. Чуда не произошло. Видимо, за века живопись перебродила – линза обманки как была слабо вогнута, так такой и осталась: нас-то теперь уже сложно удивить спецэффектами.

В Сан-Джованни-Евангелиста видения главного купола не волновали вообще никого, тут было совсем уже темно и пусто. Почти заброшенно. Даже странно, что дверь отворена и можно войти.

Два храма стоят друг от друга на расстоянии примерно метров 200, но если у Дуомо есть репутация и розовый баптистерий, то здесь будто бы вообще никогда не было жизни и Сан-Джованни-Евангелиста породила саму себя.

Здесь подсветка стоила уже евро, включая росписи и в алтарной апсиде, а также еще одну небольшую фреску Корреджо в люнете над периферийной дверью, в которую зашел (всюду жизнь) непонятно откуда взявшийся служка в черном.

Евро у меня был, поэтому Иоанна я рассмотрел во всех подробностях. Теперь, конечно же, нужно ехать в Дрезденскую картинную галерею. То, что хранится в Ватикане, я уже видел. Ночь и Мадонна

Так как «Ночь Святого Рождества» Корреджо попала из Пармы в Цвингер, через который русские ездили в Европу, многие великие картины (в основном это касается, конечно же, «Сикстинской мадонны» Рафаэля, но и других итальянцев первого ряда) породили «большую литературу» о них. Вот и Николай Карамзин не мог пройти мимо такой популярности, уделив Корреджо слов столько же, сколько Рафаэлю.

Я рассматривал со вниманием Рафаэлеву Марию (которая держит на руках младенца и перед которою стоят на коленях св. Сикстус и Варвара); Корреджиеву «Ночь», о которой столько говорено и написано было и в которой наиболее удивляются смеси света с тьмою… (91–92)

Далее идет описание картины Микеланджело, которой теперь в Дрездене нет. Каждому из великих художников Карамзин посвящает биографическую ссылку, этакий Вазари-дайджест, все имена и фамилии транскрибируя на свой устаревший лад.

Парой верных слов Карамзин отметил особенности работ Корреджо – некоторую нелепость тел, словно бы художник сконцентрировался на своих сильных сторонах – изящных женских головках и эффекте свечения кожи, – а вот обо всем прочем заморачивался уже не особо.

Корреджио, первый ломбардский живописец, почти без всякого руководства достиг до высочайшей степени совершенства в своем искусстве, не выезжав никогда из своего отечества и не видав почти никаких хороших картин, ни антиков. Кисть его становится в пример нежности и приятности. Рисовка не совсем правильна, однако ж искусна; головы прекрасны, а краски несравненны. Нагое тело писал он весьма живо, а лица его говорят. Одним словом, картины его отменно милы даже и для незнатоков; и если бы Корреджио видел все прекрасные творения искусства в Риме и в Венеции, то превзошел бы, может быть, самого Рафаэля… (91)

Карамзин пишет это в самом начале длительного путешествия, предвкушая многие впечатления (хотя в Италию он не заедет, но о Венеции и Риме говорит как о материях само собой разумеющихся), поэтому в описании картины Корреджо сквозит снисходительность.

Карамзин и Вазари

Травелог (и даже любой дневник путешествий) обречен на элемент компиляции, а также повторения общих мест и прописных истин.

Судя по цитатам, Карамзин хорошо изучил труды Вазари – некоторые его формулировки идут следом за предшественником. Вот и я сделал из Вазари массу выписок, но все они вместиться сюда не в состоянии.

Корреджо-де «и был первым, кто в Ломбардии начал делать вещи в новой манере, откуда можно заключить, что если бы талант Антонио, покинув Ломбардию, оказался в Риме, то он создал бы чудеса и доставил бы немало огорчения многим, считавшимся в свое время великими. Отсюда следует, что если его вещи таковы, несмотря на то что он не видел вещей древних и хороших новых, то можно с необходимостью заключить, что, знай он их, он бесконечно улучшил бы свои произведения и, возвышаясь от хорошего к лучшему, достиг бы высочайших ступеней…» (338)

За разгадкой Пармы и ее первого художника действительно следует ехать в Германию, чтобы как следует рассмотреть главную картину Корреджо, которую Вазари описывал в самых превосходных степенях.

Важно сравнить современное состояние «Ночи» с тем, какой она была века назад. Поразительно, что композиции Корреджо, собранные в пармских коллекциях, такого эффекта не производят. Вероятно, главные открытия художника, чей талант хочется назвать ограниченным, хотя и передовым, так как понятно же, какой свежей и крышесносной для современников была его «новая манера», рассчитаны на разглядывание с большой дистанции.

Не совсем правильными рисунками итальянцев, взрастивших искусство на византийских примитивах, особенно не удивить, а вот «чистота, сочетающаяся с нежностью» красок «новой манеры», какое-то время казалась главным словом в актуальном искусстве.

В том же Реджо есть картина, написанная на дереве и изображающая Рождество Христово, от которого исходит сияние, освещающее пастухов и другие фигуры, стоящие кругом и глядящие на него, причем в числе многого, свидетельствующее о наблюдательности художника, есть там женщина, которая, пожелав пристально взглянуть на Христа и не смогшая смертными очами вынести света его божественности, словно поражающего своими лучами ее фигуру, затеняет себе рукой глаза; она настолько выразительна, что прямо чудо. Над хижиной – хор поющих ангелов, которые так хорошо написаны, что кажутся скорее потоками небесного дождя, чем произведением руки живописца (340).

Помню из своего детства репродукцию «Ночи» на обложке