Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах - Дмитрий Владимирович Бавильский

Только улицы у него и выдают замысел (впрочем, Мантуя, как и Феррара, тоже считается одним из первых регулярных городов, если кто еще не знает – там тоже за красной линией, этажностью и оконностью строго следили, так что Веспасиано не с абсолютного нуля начал), который теперь, после ковровых бомбардировок Корбюзье, ничем особенным не блистает.

В отличие от даже совсем крохотных аббатств (до сих пор переживаю поездку в Монте-Оливето-Маджоре как подарок судьбы), Саббьонете не повезло с приколом к местности – с гением места или заезжим мастером, который бы сделал ее неповторимой. Она действительно слишком долго думала, что неповторима, вот и не озаботилась частностями внутри – весь эксклюзивный антураж Саббьонеты вытащен наружу и уставился прямо в слепое осеннее поле.

Смотреть фрески или картины не обязательно (зависит от установки, настроения, обстоятельств), главное, чтобы город стал домом для живописи и/или, реже, скульптуры, витражей, мозаик, архитектурных аттракционов с неповторимыми алтарями и капеллами – это же мгновенно чувствуется, считывается, переводит город в иное агрегатное состояние. В иную лигу.

Идешь по мантуанской набережной мимо Кастелло Сан-Джорджо и уже знаешь, что вот за этой стеной – великие фрески Мантеньи.

Сколько раз я подходил к таким стенам, изнутри расписанным важными для меня мастерами, стена стеной, а зайдешь внутрь, и ах. Авторские вещи тем и хороши, что бесперебойно излучают и транслируют инаковость, которую более нигде не встретишь, лишь тут. Даже если, как в падуанской Эремитани, эти фрески Мантеньи из жизни св. Иакова и св. Христофора, разбомбленные во Вторую мировую, буквально на ладан дышат – их правильная лучистость, обихаживающая место, не источилась и продолжает транслировать свою непрерываемую энергию.

Это все материи очевидные и простые, но иногда следует напоминать о них, когда сталкиваешься с воздействием оставленных или же, напротив, насыщенных мест напрямую. Очень уж наглядно.

В Саббьонете, конечно, есть свои точки прикола к месту, и главная из них – Teatro all’Antico, который между 1588-м и 1590-м то ли проектировал Винченцо Скамоцци, то ли участвовал в написании там женских фигур, разумеется, засунутых под потолок, чтобы их сложнее было разглядеть. Но все это – седьмая вода на киселе и не Муратов, конечно. Впрочем, это даже не для Ипполитова затея. Масштаб не тот.

В Кремону, скорее в Кремону, там скрипки и собор!

Кремона

В Кремону я заехал, чтобы посмотреть знаменитый собор с массой фасадов (их, кажется, три), пристроек, башенок и лоджий, налепленных на него ласточкиными гнездами, а тут всюду скрипки, памятники Монтеверди (видел два, не говоря о наглядной агитации, – у композитора юбилей, проводится его именной фестиваль), могилу которого я навещал в венецианской Фрари.

Монтеверди в воздухе так много (как по заказу, из кафешек и открытых окон звучит камерное барокко, а затем начинают перебирать ноты колокола, и кажется, на мотив одной из арий Монтеверди), что на некоторое время он даже затмевает респект Страдивари, которого в Кремоне еще больше. Особенно, конечно, у Музея скрипки.

Я в него не пошел, как и в пинакотеку, чтобы побольше погулять по улицам. Тем более что Кремона для меня – город транзитный и многого я от него не хотел (а тут есть чем поживиться, горсть музеев да и баптистерий весьма внушительной внешности, а в церкви Святого Августина – алтарная картина Перуджино «Мадонна на троне со святыми», etc. etc.), как и он от меня.

Да, к концу поездки меня все больше тянет прогуливаться, причем не только по центру. «Всюду жизнь» со своими изгибами да загибами ситуативно интереснее очередного музея, который принимаешь к сведению, и только. Потому что жесткий диск прилично забит, а откладывать впечатления, как жир на зиму, я не очень умею.

Конечно, Кремона к кафедральному собору и скрипкам не сводится; это достаточно большой город.

Тут надо пояснить, что когда я пишу «большой город», то имею в виду результат вторжения в средневековый центр широких бульваров из более поздних эпох с буржуазными доходными домами и размашистыми витринами.  Культурный центр нарезается на дольки, цивилизация откусывает (или откусывала до недавнего времени) от него куски под предлогом бо́льшей приспособленности к нынешним стандартам.

Проспекты и магистрали XIX века, одушевленные осенними аллеями, – это обычная «среднеевропейская» городская повседневность без какого бы то ни было пиетета к культурному наследию, жизнь во всем своем разнообразии и изменчивой красоте160.

Ну какой пиетет к истории, например, у Зубовского бульвара? Для того чтобы причаститься старинной застройке, в Москве нужно свернуть в переулки. Впрочем, теперь уже и сворачивать некуда, все корочки да горбушки еще при Лужкове подъели, но Кремона – город хлебный (вокруг нее на километры растянут агрокомплекс, воняющий органикой так, что кажется: пока доедешь, пропитаешься целиком), здесь с хлебобулочными изделиями161 все замечательно.

Некоторые караваи да плетенки, выставленные в витринах, вполне напоминают скрипичные ключи и даже запечатленные в тесте миниатюрные смычковые инструменты.

Есть города, в которых исторический центр четко отчеркнут, словно бы герцогским ногтем на карте (Сиена, Урбино, Сансеполькро опять же), и отделен от всего прочего жилого фонда.

Хотя, конечно, «жилой фонд» в первую очередь ассоциируется у меня именно со старыми пристройками (консервами): современные дома более размяты и востребованы видимыми усилиями быта, ежедневной надсадой людей, обывателей, занятых обесцвеченным проживанием.

***

Иногда даже я подхватываю здесь вирус мизантропии. Например, из-за перемены давления: когда из окончательно завечеревшего города, спрятавшегося в темноте (на первую линию выставив вместо себя кусты и деревья), захожу в громадный, залитый светом супермаркет, заражающий всех потребительской лихорадкой. Не в осуждение нравов (кто я такой?), но ради дистанционного их наблюдения – за насупленной деловитостью и творчеством выбора.

Это для меня изобилье сыров – экзотика, а кремонцы (мантуанцы, болонцы, сиенцы, сансеполькросцы) с детства ходят по заранее знакомым маршрутам.

У них своя спецификация, у меня своя. Я ими не буду никогда. Я снова закупаюсь картошкой и вновь не вижу свежих огурцов. А те, что купил, в банке, плавали в масле почти как анчоусы. Грибы, кстати, тоже – в густом, непроницаемом масле, похожем на мазут, вообще без вкусовых оттенков.

Я ж хорошо понимаю, что голод не тетка, заботы повсеместны, а выпасть из них – почти утопия и игра, возможная лишь в рамках заранее намеченного Гранд-тура.

Мои наблюдения не про «никакой духовности», а про экзотику потребностей странника, озадаченного сугубо «фресками».

Средневековое искусство, такое мертвенно-бледное и родное, далеко не всякому интересно, да и мало кого трогает, так ведь?

Усмирив мизантропию, чувствуешь себя извращенцем, ковыряющимся в трухе и смотрящим в прошлое, вместо того чтобы вместе со всеми ворожить об общем