Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы - Андрей Андреев

Наконец, хотя в Казанском университете не было специальной этнографической кафедры, но большой вклад в этом направлении помимо Френа внес К. Ф. Фукс. Врач и натуралист по своей основной специальности, Фукс быстро переключился от собирания зоологических и ботанических коллекций к местным медико-географическим наблюдениям, увлекся татарской стариной, археологией и этнографией, собрал одну из самых больших здесь нумизматических коллекций. Перу Фукса принадлежали десятки вышедших при Казанском университете работ как по истории, так и по современному состоянию населения Казанской губернии: он исследовал влияние климата на здоровье жителей Казани, праздничные обряды у поволжских народов (где помимо татар Фукса живо интересовали чуваши, черемисы, мордва) и т. д. Из всех приглашенных Румовским профессоров Фукс дольше всех, почти 30 лет, преподавал в университете, представляя одну из главных его достопримечательностей, а среди людей, желавших с ним познакомиться, были M. М. Сперанский, А. фон Гумбольдт, А. С. Пушкин[1063].

Чтобы завершить обзор вклада немецких профессоров в российскую университетскую науку, отметим, что, как явствует из таблицы 2, слабее всего он был выражен на медицинском факультете: в Московский университет из Германии не было приглашено ни одного врача, а специалисты-медики в Харькове и Казани или не представляли из себя (за исключением Фукса) крупных ученых, или, находясь в центре университетских конфликтов (как Пильгер и Браун), не могли уделить много времени развитию преподавания и научной деятельности.

Итак, приведенные примеры достаточно убеждают в том, что у многих немецких профессоров служба в России сложилась достаточно успешно и принесла свои плоды. Тем не менее даже среди них уже были названы те, кто покидал российские университеты спустя всего несколько лет пребывания в них. Более подробно такая статистика представлена в таблице 3.

Таблица 3

Срок службы в российских университетах немецких профессоров и адъюнктов, приглашенных в 1803–1811 гг.

Данные хорошо показывают, что для большинства немецких профессоров, приглашенных в начале XIX в., пребывание в российских университетах оказывалось недолговечным. В отличие от немецких профессоров Московского университета XVIII в., половина из которых служила в нем свыше десяти, а некоторые и свыше тридцати лет, из 46 новых немецких профессоров и преподавателей 30 человек, т. е. почти две трети, покинули свои университеты, не прослужив десяти лет, а 9 человек, или каждый пятый – прежде пяти лет с момента приезда.

Так, среди 13 человек, выбывших из Казанского университета до истечения десяти лет службы, пятеро умерло в Казани, еще пятеро предпочли вернуться в Германию, а трое были уволены в 1819 г. попечителем М. Л. Магницким, но остались в России. В Харьковском университете из десяти человек с тем же сроком службы трое умерло, а шестеро вернулось в Германию, и лишь один (К. Недельхен) после увольнения оставался некоторое время жить в Харькове, где вскоре умер. Достаточно большое количество умерших, особенно в Казани, показывает, что жалобы немецких ученых о пагубном влиянии местного климата на их здоровье имели под собой основание. Правда, и в Московском университете пять человек из десяти приглашенных скончались, не прослужив и десяти лет, но здесь средний возраст профессоров был намного выше, чем в Казани и Харькове.

Всего же, независимо от срока службы, в Германию из всех трех университетов вернулось 15 человек (двое из Московского, пять из Казанского и восемь из Харьковского), что составило почти треть от общего числа приглашенных. Из них пять человек в качестве промежуточной стадии перед отъездом на родину перешли в Дерптский университет, рассчитывая там выслужить положенную им на российской службе пенсию. Особенно малый срок службы оказался характерным для Казанского университета – долгожителями здесь можно назвать профессоров Германа и Эриха, которым удалось прослужить по 14 лет, все остальные (за исключением Фукса) работали и того меньше. Средний срок службы немецких профессоров и в Казани, и в Харькове находился в пределах от 8 до 9 лет. В Москве он оказался выше (12 лет), потому что трое ученых (Фишер, Рейсс и Гофман) смогли здесь перешагнуть рубеж в 20 лет. И лишь три человека прослужили весь необходимый для пенсии срок, т. е. 25 лет, в том университете, куда они поступили: это были казанский профессор К. Ф. Фукс и московские ученые Г. Фишер фон Вальдгейм и Ф. Ф. Рейсс.

Таким образом, полученная статистическая картина указывает, что далеко не для всех немецких профессоров пребывание в России в самом деле оказывалось успешным и что у многих возникали причины желать скорейшего возвращения на родину. Действительно, сохранившиеся в источниках высказывания немецких профессоров значительно разнятся в своих оценках и восприятии встреченной ими жизни и условий работы в России. Можно заметить, что наиболее восторженные отзывы принадлежат тем профессорам, которые оказались востребованными в своих университетах, и напротив, негативные оценки свойственны профессорам, которые не смогли в полной мере развернуть в России научную и преподавательскую деятельность.

Примером первого типа высказываний служат строки из письма Буле к Мейнерсу от 19 декабря 1804 г., в которых он пишет: «Я не могу Вам даже описать то радостное ощущение, с которым я теперь живу и действую в своей области. Когда я сравниваю свое здешнее положение с гёттингенским, то мне кажется, что до сих пор я был связан по рукам и ногам. Только теперь я пришел в чувство. Каждую неделю подвигаемся мы вперед, и тем, что мы делаем, часто даже одним единственным письмом, запускаются в действие великие последствия для этой великой нации. Да благословят и наставят нас на путь небеса, и да будет поскорее деревце, которое подрастает здесь, подобным величественному дубу на Лейне (река в Гёттингене — А. А.)».[1064] В этих словах профессора ярко отпечаталась сама атмосфера начала реформ, «обновления» Московского университета под руководством M. Н. Муравьева, где Буле принимал самое живое участие.

Совершенно другим настроением проникнуты письма из Москвы профессора X. Штельцера. В августе 1807 г. он упрашивал Мейнерса организовать для него приглашение в какой-нибудь немецкий университет со словами: «Я не могу и не буду здесь оставаться, среди варварства без границ, среди общего отупения благородных чувств, среди полного удушения всего доброго, среди вечных мечтаний без реальности, среди поступков без цели. Вы и не поверите и не вместите вовсе в мыслях в вашем светлом Гёттингене все то, что приводит здесь в смятение рассудок образованного немца. Только слабоумному нравится здесь, когда лестью ему ослепляют близорукие глаза. Примите же к сердцу просьбу человека, которого во цвете лет печаль уже поставила на край гроба»[1065].

В этих риторических выражениях слишком явно виден отпечаток личности Штельцера, его наклонности во всем видеть плохую сторону и жестко противопоставлять российское «варварство» своему положению «цивилизованного человека». Это подтверждает последовательный обзор его писем из России, хранящихся в фондах библиотеки Гёттингенского университета (и опубликованных лишь частично). Уже в первом из них, посланном Мейнерсу из Петербурга летом 1805 г., Штельцер жаловался на подавленное состояние духа из-за того, что в России ему пришлось нести многочисленные расходы, заново приобретать вещи, терпеть убытки из-за падения обменного курса и т. д.[1066] Первое же его письмо из Москвы от 29 ноября того же года раскрывает подлинные причины его недовольства положением в университете: Штельцер надеялся зарабатывать в России достаточно денег, чтобы содержать себя, семью и еще высылать часть средств в Германию, а вместо этого видит, что его жалование в относительном размере все время уменьшается из-за обесценивания рубля, а университет не приносит дополнительных доходов. Даже на объявленные им приватные лекции он не может твердо рассчитывать и потому высмеивает слушателей, которых «насчитывается 50 студентов, но никто и понятия не имеет, что такое уголовное право», причем «дети знати стыдятся учиться там, где почти все студенты из мещан и на казенном коште».[1067]

В следующем письме из Москвы (1 июля 1806 г.) Штельцер продолжал насмешки над городом и университетом, где «никто не хочет и не может учиться, в судах заседают унтер-офицеры, лейтенанты и камердинеры, адвокатами идут мастеровые, а нынешние студенты большей частью не понимают ни немецкого языка, ни латыни, но азиатское высокомерие заходит так далеко, что они полагают, что знают все, а не знают и того, что известно немецкому школьнику». Язвительно он отзывался об образе преподавания своими коллегами по факультету русских законов в виде «комедий, над которыми здорово смеется публика». В отношении своего будущего в России Штельцер чувствует себя полностью обманутым и полагает, «что немецкий ученый должен потерять рассудок, чтобы отправиться сюда, если он знает положение; и я стыжусь и терзаюсь, что это сделал»294. Надо сказать, что неприязненное отношение к стране и ее порядкам привело Штельцера в 1812 г. в ряды сотрудников французских оккупационных властей в Москве, вызвав потом, после окончания войны, его вынужденный уход из Московского университета.[1068]