Последний ребенок в лесу - Ричард Лоув

Элейн исходила все двенадцать гектаров заброшенной Ла-Йоллы и заполнила пятнадцать тетрадей гербариями, данными о количестве осадков и описаниями растущих здесь видов. Островок травы, суккулентов, кактусовых — одно из последних мест в Калифорнии, где так близко к океану еще можно встретить настоящую прибрежную полынь и другие ставшие редкими местные растения. Никто специально не планировал, чтобы так получилось. В начале 1900-х годов через этот участок дикой земли проложили узкоколейку, но впоследствии от нее отказались, и дорога была разобрана. Земля ждала. Затем в конце 1950-х годов город оставил дорогу без внимания, наделив ее забытым именем Фэй Авеню Икстеншн. Через это место планировалось проложить главную улицу. Но и эта идея зачахла. И почти полвека, пока город разрастался вокруг, об этом его уголке не вспоминали, если не считать одну асфальтированную велосипедную дорожку, проложенную на месте призрачной железнодорожной колеи.

Одетая в джинсы, поношенную фланелевую рубашку, походные ботинки, Брукс стояла на поле, заросшем диким луком, колючим горошком и пасленом. Приятный запах лакрицы долетал с луга со средиземноморским фенхелем, завезенным в Калифорнию первопоселенцами в XIX веке и использовавшимся в качестве приправы. Дикий овес, тоже экзотический, возвышался над большинством остальных типичных для пустынных мест растений, привыкших цепляться за землю. Если ты растешь в подобном окружении, то гораздо безопаснее склониться головой пониже к земле. «Посмотрите сюда, на этих наивных синих малышей», — сказала она, указывая на фиолетовые цветы на длинных стебельках рядом с дикими хризантемами. Последние, хотя и не местные, знакомы не меньше, чем улыбающиеся маргаритки. Не полюбить их невозможно.

Можно спросить: зачем проводить столько часов и дней на каком-то заброшенном клочке земли?

Ответ: Элейн Брукс — редкое в ее профессии исключение. В 1940–1950-е годы интерес к естествознанию — науке, связанной с длительной, кропотливой работой над систематизацией и классификацией различных форм жизни, — сменился увлечением микробиологией, наукой более теоретической и прибыльной. Нечто похожее произошло и с движением в защиту окружающей среды, которое начиналось среди местных «зеленых» в перепачканных грязью ботинках и было подхвачено юристами-экологами в Вашингтоне. Брукс не прижилась как у одних, так и у других. Несколько лет она проработала биологом и океанографом в Океанографическом институте Скриппса[27] и стала специалистом по планктону.

Ей больше нравилось преподавать. Как и многие американцы, она верила, что сможет передать свою любовь к природе. Кроме того, работа в местном колледже оставляла ей время, столь необходимое для изучения окрестных холмов и полей. Никто не платил ей за изучение этой земли, но никто и не запрещал этого делать.

Но исключительность Брукс проявлялась не только в этом. В экологии установилась определенная мода на природоохранную деятельность в неких глобальных масштабах, будто бы нет необходимости охранять отдельно взятые островки живой природы. В принципе Элейн согласна с такой философией. Но, с другой стороны, она убеждена, что их изучение имеет свою ценность. Это все равно что изучать каждого отдельно взятого человека.

Островки природы особенно важны для молодежи, которая живет в этих местах или соседних районах. Она указала на шрамы, оставленные на земле бульдозером, проехавшим здесь несколько лет назад. Что бы ни рассказывали о том, что земля восстанавливается, сказала Элейн, структура почвы, если ее потревожили, нарушается, и погибают составляющие ее биологические организмы. «Никто не знает простого способа вернуть ее в прежнее состояние, на это уйдут годы кропотливой ручной работы. Если просто оставить землю в покое, она не восстановится: местная растительность не выживет под напором пришельцев». В стране мест, по которым прошелся бульдозер, сколько угодно, даже на тех участках, которые якобы охраняются. «Это обычно делается без особой необходимости, из-за невежества», — говорит Элейн. Она думает, что люди просто не умеют ценить то, чему не знают названия: «Одна из моих студенток сказала, что каждый раз, когда она узнает название растения, у нее появляется ощущение, будто она встретила нового человека. Дать название — все равно что узнать».

Быстрым шагом Элейн спустилась по узенькой тропинке и вновь поднялась на холм. В небе кружил краснохвостый сарыч. Следующий склон отвоевали заросли огнеупорного, занесенного сюда из других мест мезембриантемума хрустального, который вот-вот заполонит весь склон. Однако островки местной агавы, напоминающего кактус суккулента, из которого готовят текилу, не сдавали позиции. За свою долгую жизнь агава цветет только один раз; она растет лет двадцать или более и в конце концов все свои силы выбрасывает в один трепещущий цветочный стебель, который может вытянуться вверх до шести метров. В сумерки вокруг кружат в танце летучие мы-ши и разносят пыльцу к другим цветущим агавам.

Брукс остановилась у маленькой горки, поросшей кустовыми злаками, которые росли в Калифорнии еще до прихода испанцев и разведения домашнего скота. Точно так же, как высокая трава прерий когда-то покрывала Великие равнины, кустовые злаки ковром устилали большую часть Северной Калифорнии (в районе Великих равнин ботаники до сих пор встречают остатки высокотравных прерий где-нибудь на заброшенных кладбищах первопроходцев). Зная это, испытываешь какое-то новое чувство, когда до реликтов дотрагиваешься.

Призрак Фэй Авеню Икстеншн

Мы тем временем продолжали нашу прогулку по Фэй Авеню Икстеншн, и Брукс поднялась на самую высокую ее точку. Отсюда открывался вид на Тихий океан. Она часто сидела одна на этом возвышении, вбирая в себя и этот дивный вид, и саму природу.

«Однажды я краем глаза уловила какое-то движение. Крошечная коричневая лягушка сидела на кустике рядом со мной. Я спросила: „Что это ты здесь делаешь?“»

Иногда, сидя здесь, она представляла себя своим далеким предком: на шаг опережая кого-то большого и голодного, запрыгивала на дерево и по ветвям залезала наверх. В такие минуты она смотрела на море поверх городских крыш и не замечала города. Она видела саванну, накатывающиеся волнами, женственные, суровые и все же дающие пищу равнины Африки. Она чувствовала, как ее дыхание замедлялось, а на сердце становилось спокойней.

«Раз уж наши предки когда-то залезли на дерево, им было от чего спасаться, а это был быстрый путь», — сказала Брукс. Такой отдых в вышине среди ветвей давал потенциальной Жертве возможность успокоиться после стремительного выброса адреналина во время бегства от преследователя.

«Биологически мы не изменились, — продолжала она. — Мы по-прежнему запрограммированы на то, чтобы либо вступать в схватку с большими животными, либо убегать от них. Генетически мы остались теми же, какими были вначале. Мы и сейчас охотники и собиратели. Да, наши предки не могли обогнать льва, но в сообразительности нам не откажешь. Мы знали, как убивать, это правда, но еще мы умели бегать и лазить по деревьям. И мы знали еще одну вещь, как восстанавливать свои силы и способности с помощью окружающей природы».

Сегодня мы постоянно находимся в состоянии тревоги. Нас преследует бесконечный автомобильный поток. И даже когда мы дома, атака продолжается. Здесь нас преследуют сменяющие друг друга устрашающие образы, врывающиеся в наши гостиные и спальни с телеэкранов. И в это же самое время из жизни городов и их окрестностей стремительно исчезают все, что когда-то несло нам мир и спокойствие.

Все шире становится круг исследователей, которые считают, что потеря естественной среды обитания или утрата связи с природой даже там, где сама естественная среда остается доступной, сильно сказывается на здоровье людей и развитии детей. Говорят, что от способности чувствовать природу зависит наше здоровье, и зависимость эта существует едва ли не на клеточном уровне.

Брукс объясняет своим студентам проблемы экологии пустующих участков через призму биофилии — гипотетической теории, выдвинутой учеными Гарвардского университета во главе с ее автором, обладателем Пулитцеровской премии Эдвардом О. Уилсоном[28]. Под биофилией Уилсон понимает «стремление соединиться с другими формами жизни». Он и его коллеги утверждают, что человеческим существам внутренне присуща связь с миром природы, и эта, возможно, заложенная в нас биологическая потребность является неотъемлемой частью нашего развития как индивидов. Теория биофилии, хотя и не всеми биологами принятая однозначно, подтверждается десятилетием научных исследований, которые показали, насколько сильны эмоции людей, когда они окунаются в тишину лугов и полей, рощь, лесных заводей, извилистых тропинок в горах.