Журнал Наш Современник №11 (2002) - Журнал Наш Современник

Апрель. “Первовозлежание на вечерях”. Читал в “Словаре XI—XVII вв.” о самом, пожалуй, изначальном сокровенном корне “первый” и от него образующихся словах, сперва буднично читал, а потом, когда закрыл том, пил кофе и тепло вспомнил, что первые впечатления были для меня определяющими, дорогими, детскими и поэтичными, что и к старости я воспринимаю мир словно спросонок, особенно во время путешествий. Тогда я раскрыл “Словарь” еще раз и перечитал то же с чувством.

Первенец, Первый, Первобрачный, Первобытный, Первовозлежание, Перводатный. Первозванный, Первозданный, Первомученик, Первоначаль­ный, Первообразный, Первопрестольный, Первородный, Первосвятитель, Первословие, Первоявленный...

“В первых помяни Господа Святителя нашего...”

“...кто в Киеве нача первее княжити...”

“...сынов три... два от первобрачныя его царицы Анастасии...”

“...и брат его Андрей Первозванный...”

“...на память святыя первомученицы Феклы...”

Maй. Каждый день я прохожу мимо дома с закрытыми ставнями. Это Дом ветеранов. В нем хорошо, наверное, только мышам, потому что он почти всегда пуст и внутри темен. Еще недавно подъезд его оживлялся; старики приходили получать гречку, сахар, сгущенное молоко. Большой сад тоже пуст и печален. После войны в уютных комнатах проживал с семьей крупный чин КГБ, потом устроили гостиницу крайкома партии: высокие и нужные гости временно почивали тут, их обслуживала какая-то проверенная женщина, сюда к гостям наведывались шишки местной власти, выпивали, замкнуто тешились какими-то беседами. Когда к власти в 1985 году пришел “Горбыль”, поместье в центре города отдали фронтовикам и пенсионерам. До самых последних дней партийного царства все здесь контролировалось идейными вождями. Я там выступал однажды. Никакого особого оформления внутри не было. Едва ли здесь отмечали чей-то день рождения или поминали кого-то. Едва ли собирали средства на покосившуюся тумбу на могиле. И, уж конечно, никакой связи с традициями русской армии не чувствовалось, И никогда, никогда не молились здесь.

Каждый раз я вспоминаю Дом ветеранов в Сан-Франциско. Получу из Америки журнал “Кадетская перекличка” — опять вспомню. Дружный строй кадет впечатляет мою русскую душу. В статьях, на фотографиях они еще бравые, красивые, блестяще одетые, в статьях — глубоко русские, старозаветные, неколебимые, в некрологах (“памяти ушедших”) — горестно-простые, неказенные, истинно-нежные. Кажется: какие-то другие люди, из другого века. Но родились они (большинство) после революции, в чужих странах, некоторые никогда не видели России. И сказать, что наши ветераны хуже, нельзя. А что-то отличает их. Что? Что? То, что никогда не появятся они вместе в белых костюмах и не похожи на господ? Разумеется, так. А еще? Представить тех и наших вместе на каком-то балу или историческом вечере невозможно. Благо, если бы мешала идея. Не только. Живя в России, наши историческую Россию не только не чтят в славные даты, нo и не знают толком. И никогда не соберутся в круг в честь годовщины генерала М. Д. Скобелева, а уж тем паче Государя. Что же еще? Да, думаю, то, отчего пуст Дом ветеранов. Наши не умеют жить вместе, и “общие задачи”, которым их учили, как-то похолодели в их душах давно.

17 мая. Можно ли представить такое: Ю. Бондарев или В. Распутин берут за руку Е. Евтушенко или В. Коротича и идут в правительство выбивать бумагу, деньги “для спасения наших писателей”.

Такого никогда не будет — даже если подпишут в Кремле еще двадцать заявлений о согласии.

Нe будет примирения и на Кубани писателей-патриотов с раскольниками, перебежавшими в самые тяжелые времена для русской культуры и всей России в стан... “американцев”.

Октябрьские события прошлого года только усилили противостояние.

В нашем крае два Союза писателей: Союз писателей России и группа, примыкающая к так называемому “Апрелю”.

В то время как по всей стране в среде творческой интеллигенции нарастает отпор непрекращающейся беде, некоторые писатели, формально оставшиеся в Союзе писателей России, совершили тихое предательство: покумились в бытовых и общественных отношениях с раскольниками и затоптали в своей деятельности следы патриотической борьбы. Они забыли, что писатели-раскольники почти все поддерживают расстрел парламента. Всякое соглашение с такими писателями мы рассматриваем как предательство. Наши предатели одновременно играют на два лагеря: кланяются и заверяют в преданности секретариат Союза писателей России и ведут дружеские переговоры с братьями тех, кто выселяет из Москвы В. Распутина.

С такими предателями в нашей среде нам не по пути.

“Уж десять лет ушло с тех пор...” Пушкинские слова вспоминаются как будто некстати, а между тем вспоминаются. 10 лет литература, друзья живут без Ю. И. Селезнева. Когда началась эта заварушка с притязанием на свободу и демократию, полетели мстительные стрелы в русских писателей, разломилась земля, тысячи меркантильных холопов стали на колени перед Америкой, обвалились окраины империи и по-прежнему Кремлю неугодно было все русское, сколько раз мы вспоминали Ю. Селезнева! Он бы не отстал от защитников России. Можно представить, в каких боях он бы участвовал, что сказал о самых страшных событиях. Он защитил бы В. Белова и В. Распутина, открыл бы свой русский журнал и, по моему убеждению, возглавил русское сопротивление. Он никого не боялся. Ранняя смерть его загадочна.

7 июня. В городе В. Жириновский. В “Кубанском курьере” пресс-конфе­рен­ция. Я нарочно послал ему записку: “Как вы относитесь к белогвардейцам прошлого и малочисленным поклонникам белой России в наши дни? Почему, на ваш взгляд, демократы, опрокинувшие коммунистов, так равнодушны к памяти о белой православной России? Вы уже бывали в Краснодаре — почему не посетили домик на окраине города — место гибели национального героя генерала Л. Г. Корнилова?”

Молодой тощий журналист зачитал только первый вопрос. Что мог ответить “сын юриста”? На митинге у крайкома партии он назвал последнего русского царя-мученика “Николаем Кровавым”. Я подошел к дамам и пересказал им свои вопросы Жириновскому. Мужичок услыхал. И возмутился: “А какой дурак сказал, что Корнилов национальный герой? Он предатель!” Ничему не научился, идиот, даже после вторичного крушения Империи.

Вывод войск из Германии. Мальчиком бегал я на станцию встречать составы, в которых возвращались домой победители. Через полвека победу осквернили. Никто не выстрелил в негодяя, никто не застрелился. Один выстрел мог спасти все.

Году в 1975-м прошла мимо по улице Ленина никому не известная в городе актриса, игравшая Наталью Гончарову в фильме 20-х годов “Поэт и царь”. Режиссером фильма был В. Р. Гардин, у меня в Сибири была тоненькая брошюрка о нем. Она Ирина Николаевна Кулешова, дочь дворянина, ее братья ушли за границу с белыми, а младший живет здесь, в Краснодаре. Ирина Николаевна одно время позировала на сеансах студентов художест­венного училища. И тогда, в 75-м, и нынче, когда вспомнил ее, ощущение такое: вот такой бы прошла мимо Наталья Гончарова, старенькая вдова Пушкина.

— Но вам придется смириться с одной моей особенностью. В два часа ночи я могу запеть: “Гром победы раздавайся!” или пойти на кухню, поставить на плитку чайник и неожиданно громко сказать: “А все-таки пятнистый Горбачев большая сволочь”.

К старости в нем пробуждался yголовник ранних лет.

Когда читаешь сурового зэка Шаламовa, смущает барская нарядность и чувственный эгоизм бунинской прозы.

Чтобы полюбить историю, надо возыметь сочувствие высокому горю жизни: все проходит, ничто не вернется.

Ночь. В темной кухне у окна. Курю. Во дворе белеет снег. Так вроде недавно был моложе, так же курил. Те годы прошли, и та зима не помнится. Много было зим со снегом, с дождями. Почему не боялся: другие зимы я встречу уже стариком...

Вот-вот надо ехать к матери в Пересыпь. Вдали не так чувствую ее. Не ходит рядом, не теряет ключи. Я не огорчаю ее сердитостью; сержусь на то, что она вечно выйдет во двор в потемках, а я кричу: “Мам, где ты, сколько можно!” Свет в кухоньке, в хате не горит ночью: я читаю и поздно ложусь здесь, а не там. Дикий в зиму сад не пугает меня тем одиночеством, которое подчеркнуто, а по некоторым главам, абзацам, строчкам вдруг воскрешаются твои тогдашние чувства и размышления. Сама жизнь прежняя выступает из тумана.

...И наступит время, когда будет гаснуть в пошлом воздухе самое высокое чистое слово.

Это был поэт, который за время либеральной реформы одурел от изобилия товаров. Душа предсказывает мне: я выскакиваю на минуту на холод и всегда нечаянно, под падающую звезду, шепчу: “Боже, скоро останусь я здесь один...”