Невероятная история Макса Тиволи - Эндрю Шон Грир

Чувства, вспыхнувшие тогда, сводили меня с ума! Бледно-голубые вены стояли у меня перед глазами, каждую ночь я прогонял из сознания твой образ, только чтобы поспать, только чтобы дожить до утра. Сэмми, закрой глаза. Я делал это самым естественным и мальчишеским способом. Уверен, Элис, ты считаешь, что ты — единственная и незаменимая и что в мои времена все молодые люди, переполненные любовью, словно оборотни, сковывали цепями свои запястья до рассвета. Нет, мы поддавались соблазну, как и все молодые люди. Прости за резкость, Элис, уж такой я человек. Надеюсь, ты найдешь эту историю лестной, теперь, когда ты тоже состарилась и, лежа в кровати, читаешь мои воспоминания как фривольный роман, поглядывая на свое озаренное звездным светом тело.

Я не спускался по шпалерам, дабы заглянуть в ее окно; не подвешивал на дереве зеркало, чтобы из кустов смотреть на ее очаровательные волосы, когда Элис с грустью глядела в зеркало; я не прокрадывался в конюшню, чтобы прикоснуться к седлу, с которого она только что слезла, и почувствовать тепло моей потрясающей егозы. Я представлял, как совершаю все эти проделки, однако не решился ни на одну из них. Нет, я лишь стоял на ковре и пытался ощутить трепет ее души (черт бы побрал брюссельские ковры), думая о том, как скоро я изменюсь настолько, чтобы меня полюбили.

— Угомонись, — посоветовал мне Хьюго во время прогулки на дребезжащих велосипедах. — Тебя полюбят. Полюбят сильнее, чем может любить она, поверь. Хочешь, я дам тебе пару интересных книжек, только ненадолго. Думаю, отец заметил, что я их взял.

Я прочел книги. В них не было ни слова о любви, однако они поддерживали меня ночь за ночью. Одна, которую мистер Демпси, видимо, приобрел в качестве оправдания своего интереса научными целями, оказалась трактатом о сперматорее и напугала меня минимум на неделю, зато остальные воистину оказались кладезем знаний. Особенно мне понравились картинки. Я вернул книги Хьюго, и мы, обменявшись многозначительными взглядами, никогда больше о них не говорили. Я был смущен и все же ни на шаг не приблизился к любви.

Долгожданный повод дала сама миссис Леви. Отчаявшийся, разбитый, красный и страшный от бессонницы, я решил предпринять попытку приблизиться к Элис и раздобыть другую фотографию, которая утешала бы меня в спальне. Я будто помешался на идее ремонта и спустился на первый этаж без пиджака, с небрежно повязанным галстуком и еще не оформившимся желанием осмотреть водопровод в спальне ее дочери.

— Мистер Тиволи!

Миссис Леви стояла на пороге, скромно улыбаясь и поправляя волосы, разделенные ровным пробором и уложенные в удивительно небрежные пушистые хвостики. Несколько уверенных движений, и прическа приобрела привычный вид, хозяйка отступила в комнату, смущенно предлагая мне зайти. Солнце добавило румянца ее щекам. Зеленое платье и старомодный турнюр заставляли забыть о вдовьем статусе. Миссис Леви, должно быть, осознавала, насколько театрально выглядит, и еле заметными движениями приводила себя в порядок. Едва увидев меня, она принялась восстанавливать привычный облик, отвлекая мое внимание вежливой беседой:

— …Сегодняшний вечер определенно в духе Шекспира, вам не кажется? Будто вокруг лесная роща, а я — Арден? Интересно, пропадет ли когда-нибудь это впечатление? Интересно, будут ли люди через сто лет замирать на пороге и любоваться деревьями с забавным чувством влюбленности? — Она вновь стала прежней миссис Леви, и в смущенной улыбке сверкнула нить жемчуга. — Ах, да что же я. Заходите, мистер Тиволи. Уверена, Элис тоже будет рада вас видеть.

— Я пришел проверить побелку… — залепетал я, однако уже через мгновение оказался в некогда моем коридоре, перекрашенном в темные тона и покрытом обоями, панелями и бордюрами, так что напоминал давнего приятеля, вырядившегося в нелепый костюм — для светского ужина или дружеской вечеринки — и настолько непохожего на себя, что вы смущенно отворачиваетесь, притворяясь, будто не узнаете эту странную маску, надетую на любимое лицо. Здесь не осталось и следа от моего детства. Не возникало ощущения, будто блуждаешь в пирамидах прошлого, натыкаясь на издавна знакомые предметы; все было по-новому; кто-то разбил и склеил фарфоровую статуэтку; теперь это место было проникнуто духом Элис. И я увидел ее.

— Элис, мистер Тиволи пришел проверить… побелку, вы сказали? Поздоровайся, дорогая, и, будь добра, вытри руки. Спасибо.

Волосы моей девочки были уложены в пышную прическу, и Элис производила впечатление самой настоящей женщины. Она поднялась с дивана и отложила книгу («С Земли на Луну», именно такое расстояние и разделяло нас в тот миг, любимая).

— А-а, здрасте, мистер Тиволи, — ехидно сказала она, с улыбкой пожимая мне руку. Точно так же она здоровалась и со всеми остальными.

Я отчаянно пытался найти в ее приветствии хоть какой-нибудь тайный знак, адресованный мне, но Элис уже снова погрузилась в чтение. На ней было причудливое платье из прозрачнейшего шелка, оно блестело от старости, однако при свечах сей недостаток остался бы незамеченным. К рукаву прилипли несколько волосков, сиявших ярким золотом. Солнечный свет вплетался в ее волосы, искусно уложенные, точно для званого ужина. Утром на пути в церковь мы с мамой видели на миссис Леви и ее дочери совсем другие костюмы. Видимо, забавлялись переодеванием, а потом сделали друг другу прически. Вот как одинокие женщины проводят субботние дни.

— Вы обе прекрасно выглядите, — заметил я, едва ворочая языком.

Миссис Леви заговорщицки улыбнулась Элис, которая наконец заметила во мне человека: она покраснела. Поправила прическу, смутилась и теперь смотрела куда угодно, только не на меня и не на маму, будто хотела сбежать из комнаты, где ее застали за игрой в переодевание со своей немолодой мамой. Мне удалось! Мне удалось окрасить румянцем ее лицо. Я вырезал это воспоминание, аккуратно сложил его и убрал в хрупкий медальон своего сердца.

Миссис Леви села, пригласив меня последовать ее примеру. Она повернулась к сгоравшей от стыда дочери.

— Элис, по-моему, чашечка чая была бы очень кстати, тебе не кажется?

— Угу, — буркнула Элис и сердито уткнулась в книгу.

Миссис Леви перевела на меня нежный взгляд, неподвижно сидя на краешке кресла, дабы не помять платье; казалось, она почти развязала турнюр, чтобы он смотрелся более естественно. Наверное, это было очень старое платье, времен ее девичества, пенистый обрывок юности и гордыни.

Она выжидающе смотрела на меня, в глазах светился какой-то намек. Я оглянулся на мрачную Элис, снова перевел взгляд на ее загадочно улыбавшуюся маму.

— А где Тилли? — спросил я, имея в виду их служанку.

— Уехала по семейным делам, — покачала головой миссис Леви. — У нее вроде кто-то умер или умирает. В Сономе. Мы сегодня одни.

Легкий кивок, еле заметное подмигивание. Что она пыталась сказать?

— Могу я приготовить чай? — отважился я.

Напряжение спало. Миссис Леви снова рассмеялась, Элис хмыкнула, темные кудряшки качнулись, разгоняя по комнате солнечных зайчиков.

— Было бы чудесно, правда, Элис?

— Совершенно чудесно, мама. Просто великолепно.

Миссис Леви бросила на нее многозначительный взгляд.

— Благодарим, мистер Тиволи.

Совершенно сбитый с толку, я пошел на кухню. Чайные приборы уже стояли на серебряном подносе. Я включил плиту, рядом с которой частенько сидел, пока Джонни-китаец торговался с продавцами хлеба и рыбы, приходившими к черному входу. Я кипятил воду и заваривал чай, а миссис Леви стояла рядом и что-то бормотала. Затем без какой-либо помощи с ее стороны, воодушевленный лишь сиянием ее глаз, я поставил поднос в гостиной, прямо перед Элис, подарившей мне благодарный взгляд и впившейся в вишневое пирожное. Я сел. И понял, что они сидели в гостиной весь день, забавляясь нарядами и прическами, утомленные, страдающие от жажды и полуголодные.

Какой же я дурак! Я так редко выходил в свет, что не знал о значении субботы для еврейских семей. Хьюго, что-то слышавший об этом, сообщил, что моим Леви требовался нееврей, который смог бы осуществлять запретные для них действия. Например, заварить и подавать чай. Другой, более просвещенный знакомый Хьюго зарабатывал на карманные расходы в еврейской общине, где его называли шабес-гоем[1].

— Они платят мне за то, что я зажигаю свечи, — хохотал он. — Или покупаю билетики. Сумасшедшие. Они даже деньги дают не в руки, а оставляют на маленьком столбике, будто случайно их забыли.

Не помню, как звали этого рыжего костлявого приятеля Хьюго, но, по его словам, священный закон запрещал моим Леви даже любоваться свечой, которую зажег кто-нибудь из нас, если только мы не зажгли ее до их прихода и для собственного удовольствия. Я воображал, как Элис в темной спальне ждала, когда я приду и притворюсь, будто поджигаю свечу для себя. Моя девочка сначала бы посмотрела, как я любуюсь ярким огоньком, и лишь потом сама взглянула бы на язычок пламени — ну разве это не любовь? Я даже дыхание затаил, настолько приблизился к этому чувству.