И белые, и черные бегуны, или Когда оттают мамонты - Алексей Чертков

– Слушаюсь, ваше высокоблагородь! – Олесов сделал неуклюжую попытку стать по стойке смирно. – Что будем делать со старухой?

– Так считаете, она не того?.. – настал черёд Кондакова удивляться.

– А что у вас в руке, Степан Лаврентьевич? – спросил учитель.

Кондаков разжал кулак. В нём был всё тот же кусочек нерпичьей кожи в виде красной рыбы, подаренный старухой шаманкой. Только теперь путники заметили, что края амулета почернели, а еле заметные раньше точки стали отчётливо видны. Они причудливым образом сложились в замысловатый рисунок, напоминающий карту.

– Спасибо бабушке надо сказать. Она нас и вправду от беды спасла и верный путь указала. Много полезного шаманка хотела поведать нам. Земля эта северная хранит в себе много тайн. Пройдёт время, и будут за неё, родимую, силы злые биться, чтобы создать здесь свою колонию. Таковы их интересы. Ну, а мы должны землю свою беречь, границы крепить. Иначе быть не может.

Экспедиция по розыску американской разведывательной шхуны «Алеут», предпринятая в зиму одна тысяча восемьсот восемьдесят четвёртого года, не принесла результатов. Участники не стали распространяться о сложностях и необычных происшествиях, случившихся с ними в пути. Отчёт о путешествии к Чукочьей губе чиновника по особым поручениям Якутского областного правления Степана Лаврентьевича Кондакова сгорел при пожаре местного архива. Копии дела не сохранилось.

В 1901 году в составлении плана глазомерной маршрутной съёмки Ольско-Колымского пути, который делала команда во главе с сотником Николаем Берёзкиным, принял участие и пятидесятник, учитель Нижнеколымского казачьего училища Захар Чартков. Он владел картографическими навыками и составил план маршрута экспедиции Степана Кондакова с точным указанием места вынужденной зимовки американской шхуны «Алеут» и описанием особенностей рельефа той местности.

Учитель изложил в сопроводительной записке свидетельства о диковинных приключениях, которые тогда выпали на долю путешественников. Так как никто из высших чинов полка и областного правления не поверил в их достоверность, дело было закрыто и также определено в архив.

Копии своих дневниковых записей учитель оставил детям и внукам.

5 Сукин сын

Делать было нечего – надо лететь «на точку». Так на оперативном языке называлось место дислокации, район так называемых боевых действий. Первым делом Гулидов решил зарулить к давним друзьям, разведать, так сказать, обстановку. Он нашёл в контактах мобильника фамилию студенческого друга, набрал номер.

– Альё?

Вкрадчивый голос Степаныча Гулидов смог бы узнать из сотни других.

– С первого по тринадцатое / Нашего января / Сами собой набираются / Старые номера… – подражая актёру Боярскому, с нарочитой хрипотцой в голосе Гулидов затянул в трубку старинную песенку из кинофильма «Чародеи».

– С первого по тринадцатое / Старых ищу друзей, – тотчас загудело в ответ.

Приятно. Тебя помнят, узнают голос по первым словам. Принимают таким, как есть: голодным – значит, накормят, раздетым – оденут, пьяным – выслушают твои бредни и уложат в чистую постель, не станут лезть в душу с досужими расспросами и давать житейские советы. Одним словом – семья. Гулидов, истосковавшийся по теплу и заботе, с особым трепетом относился к родным Петра Степаныча. Оконешниковы всегда встречали его как родного. Почивали особыми угощениями: мелкими калиброванными маслятами, слабосолёными тугунками, отборными круглобокими икрянистыми карасями, замороженными ломтиками конины, густым саламатом, ароматным земляничным вареньем. Непременно к такому угощению подавалась охлаждённая бутылочка водочки. Из морозилки доставались и звенящие от холода, запотевшие хрустальные стопочки. За таким столом выпить родимую можно было бессчётное количество…

Друзья ещё в годы шальной молодости договорились в старый Новый год обязательно звонить друг другу и напевать в телефонные трубки слова этой незамысловатой песни. Ритуал они соблюдали свято. Где бы ни находились, в каком бы разобранном состоянии ни были, они с маниакальной пунктуальностью не один десяток лет «радовали» своим музыкальным вокалом, оставляющим желать лучшего, возмущающихся родственников и соседей по дому.

Доходило до курьёзов. Однажды в такую же ночь на тринадцатое января Гулидов в изрядном подпитии вручил изумленному тайцу-полицейскому свой перстень с бриллиантом-каратником ради одного телефонного звонка на родину. Русским туристам, его сокамерникам, инкриминировали отказ расплатиться за услуги местных проституток. То была явная подстава. Ребята их только «потрогали», посадив на колени, но в ресторан уже ворвались полицейские и потребовали предъявить загранпаспорта и оплатить счета девичьей компании. Земляки хоть и были изрядно пьяны, но быстро протрезвели, наблюдая за процедурой столь неэквивалентного гулидовского обмена.

Без особых раздумий на алтарь старинной дружбы он в разные годы клал часы, мобильники, билеты в Большой театр и прочие овеществлённые радости, чтобы только услышать в телефонную трубку знакомые до боли родные голоса друзей.

– Ба! Ты по какому календарю Новый год встречаешь? Часом не наклюкался? – проурчал Петр Степаныч, славившийся своими пышными флотскими усами.

– По гваделупскому, – мрачно сострил Гулидов.

– Врёшь! Плавали – знаем, – не дал ему воспользоваться знанием красот экзотической Гваделупы бывалый мореман. – Что, хреново?

– Хреново.

– Дуй к нам! Мы на даче тестя. С Женькой.

– Елисеевым?

– С кем же ещё?!

– А ну подайте мне его сюда, этого столичного хлыща! – раздался в трубке раскатистый бас Женьки – третьего другана честной компании. – Давненько я ему рёбра не пересчитывал!

Вот с этим субъектом надо быть настороже. Наряду с доброжелательным нравом Елисеев обладал недюжинной силой. Мог на спор своими руками-клешнями одним ударом разбить рядок шлакоблоков, разогнуть подкову или выдернуть из досок ржавые гвозди. Было время, Женька тренировал себя на морозоустойчивость, ночуя в одном спальном мешке на балконе в сорокаградусную стужу. Когда друзья жались от нестерпимого холода, тот, как нарочно, ходил по городу без шапки и шарфа, в пальто нараспашку, обнажая пронизывающему ветру свою волосатую грудь. На фоне этого всегда розовощёкого и улыбающегося великана друзья казались жалкими заморышами.

Гулидов живо представил себе довольную физиономию друга, потирающего руки в преддверии их тёплой встречи. Впрочем, если тот припомнит проделки их юности, где по странным стечениям обстоятельств крайним оказывался именно Женька, то можно и не спешить на встречу с этим заматеревшим медвежонком. И было почему.

Инициатором их пьяных дебошей всегда выступал Гулидов. Степаныч легко поддерживал предприимчивого товарища. Расплачивался же за последствия добродушный Женька. Он стаскивал друзей, то застрявших на одном из пролётов недавно установленной городской телевизионной вышки, то с постамента вождя мирового пролетариата, куда те на спор залезли. Однажды подвыпившую троицу не пустили на танцы. А они, как назло, проводились в спортзале, где на входе не было ни одного знакомого дружинника. Но курс был взят, и менять планы было не в их характерах. Друзья отодрали лист железа, закрывающий вход на чердак, в темноте перемазались грязью, углём, но всё же добрались до потолочного люка. И с воплем «За нашу советскую Родину!» с довольно-таки приличной высоты свалились на головы танцующих в самом центре спортзала. Пока охранники скручивали мощного Елисеева, перепуганные, но счастливые «десантники» дали такого стрекоча, что быстро скрылись от преследователей. За склонность к авантюрам Женька называл Гулидова не иначе как Змей-искуситель. Тот его в ответ исключительно из-за чрезмерной волосатости – Мой Мохнатый Друг.

Незнамо какая вожжа попадала под хвост Гулидову каждую субботу, только прозвище Змей-искуситель весьма точно характеризовало его своеобразный характер и подходило ему как нельзя лучше. Друзья даже вручили Гулидову смешливый приз – комнатный цветок с перцами чили как победителю в номинации «За развенчание смысла русской кадрили».

Дело было так. По субботам студенты, как обычно, учились. И это обстоятельство угнетало творческую натуру Змея. Нет, с понедельника по пятницу он слыл образцовым студентом. А на шестой день учёбы становился сам не свой – его тянуло на авантюры, в походы, на танцы, дружеские попойки. Побег с лекций предваряла соблазнительная часть увертюры, проходившая каждый раз по одному и тому же сценарию. Гулидов подходил к товарищам, напевая слова популярной в те годы задорной песенки: «Окончена работа. / Опять пришла суббота, / И нам с тобой охота…»