Молодые дикари - Эван Хантер

— Меня это беспокоит, — сказал Хэнк.

— Почему?

— Она уже женщина, — ответил он.

— Она еще девушка.

— Она женщина, Кэрин. Она привычно красит губы и поправляет бюстгальтер так, словно носила его всю жизнь. Ты уверена, что это хорошо, чтобы она ходила домой к этой Агате на танцы? С мальчиками?

— Я бы больше беспокоилась, если бы она ходила на танцы с девочками.

— Дорогая, не передергивай.

— Я не передергиваю. Для сведения окружного прокурора сообщаю, что его дочь начала расцветать в двенадцать лет. Она красит губы и НОСИТ бюстгальтер почти два года. И я полагаю, она уже целовалась.

— С кем? — спросил Хэнк, поднимая брови.

— О, боже. Я уверена, со многими мальчиками.

— Я не считаю, что это правильно, Кэрин.

— Как ты предлагаешь предотвратить это?

— Ну, я не знаю. — Он помолчал. — Но мне кажется, что это неправильно, чтобы девочка в тринадцать лет гуляла и обнималась со всеми соседскими ребятами.

— Дженни почти четырнадцать лет, и я уверена, что она целуется с теми мальчиками, которые ей нравятся.

— А что будет потом?

— Хэнк!

— Я говорю серьезно. Мне лучше побеседовать с этой девчонкой.

— И что ты ей скажешь?

— Ну...

Со спокойной улыбкой на губах Кэрин продолжала:

— Не скажешь ли ты ей, чтобы она держала ноги крест-накрест?

— В каком-то смысле, да.

— И ты думаешь, это поможет?

— Мне кажется, что ей следует знать...

— Она знает, Хэнк.

— Похоже, что тебя это не очень беспокоит, — сказал Хэнк.

— Нет, Дженни разумная девочка, и я думаю, что ты только поставишь ее в неловкое положение, если начнешь читать ей лекцию. Я считаю, что было бы гораздо важнее, если бы ты... — Она внезапно замолчала.

— Если бы я, что?

— Если бы ты приходил домой пораньше. Если бы познакомился с мальчиками, которые назначают ей свидания. Если бы проявлял больше интереса к ней и к ним.

— Я даже не знал, что ей НАЗНАЧАЮТ СВИДАНИЯ. Не слишком ли она молода для свиданий?

— Биологически она такая же старая, как и я.

— О, очевидно, следует по твоим стопам, — заметил Хэнк и тут же пожалел о сказанном.

— «Войди, берлинская сука», — отчетливо выговорила Кэрин.

— Извини.

— Не имеет значения... Одного мне хотелось бы, Хэнк, чтобы когда-нибудь у тебя хватило духу поверить в то, что я полюбила ТЕБЯ, а не плитку американского шоколада.

— Я верю в это.

— Так ли? Тогда почему ты постоянно возвращаешься к моему «ужасному» прошлому? Послушать тебя, так можно подумать, что я была главной проституткой в районе, который тянулся на многие мили.

— Я предпочел бы не говорить об этом, — сказал Хэнк.

— Я считаю, что нам следует поговорить об этом. — Мне хотелось бы раз и навсегда покончить с этим.

— Не о чем говорить.

— Нет, есть о чем поговорить. И лучше поговорить, чем намекать. Тебя очень беспокоит то, что я была близка с другим мужчиной до того, как встретила тебя?

Он промолчал.

— Я спрашиваю тебя, Хэнк.

— Да, черт возьми, очень. У меня вызывает бешенство, что нас познакомил бомбардир моего самолета и что он знал тебя гораздо дольше и, возможно, лучше, чем я.

— Он был очень добрым, — мягко сказала Кэрин.

— Я не хочу слышать о его проклятых добродетелях. Чего он делал? Привозил тебе нейлоновые чулки?

— Да. Но ты делал то же самое.

— И ты говорила ему то же самое, что и мне?

— Я говорила ему, что люблю его. И я действительно его любила.

— Прекрасно.

— Ты, может быть, предпочел бы, чтобы я легла в постель с мужчиной, которого презирала?

— Я предпочел бы, чтобы ты ни с кем не ложилась в постель.

— Даже с тобой?

— Ты вышла за меня замуж, — отрезал Хэнк.

— Да, потому что я полюбила тебя с первой минуты, как только увидела. Вот почему я вышла за тебя замуж. Вот почему я попросила Питера никогда больше со мной не встречаться. Это потому, что я полюбила тебя.

— Но вначале ты любила Питера.

— Да. А ты разве до меня никого не любил?

— Я не ложился с ней в постель!

— И, наверное, она не жила в Германии в военное время! — огрызнулась Кэрин.

— Нет, она не жила в Германии в военное время. А ты жила, но не пытайся убедить меня в том, что каждая немецкая девушка становилась законной добычей американского солдата.

— Я не могу говорить за каждую немецкую девушку, кроме себя, — отрезала Кэрин. — Я голодала. Я боялась. Я боялась, черт возьми. Ты когда-нибудь боялся?

— Я боялся всю свою жизнь, — сказал он.

За столом нависла тишина. Они сидели, глядя друг на друга с легким изумлением на лицах, точно впервые поняв, что они, в действительности, не знают друг друга.

Он отодвинул стул и встал.

— Пойду, пройдусь.

— Хорошо. Будь осторожен, пожалуйста.

Он вышел из дома, но слова «Будь осторожен, пожалуйста», продолжали звучать у него в голове. Это были те же самые слова, которые много лет назад она говорила ему каждый раз, когда он покидал ее, возвращаясь на базу.

Он все еще помнил, как вел «джип» по улицам разрушенного бомбами просыпающегося Берлина, готового встретить тихий рассвет. То были хорошие времена, а сейчас произошла глупая ссора.

О, проклятие, что же с ним происходит, черт возьми?

Он направился вверх по улице. Это была благоустроенная улица со старыми деревьями, хорошо спланированными земельными участками, тщательно подстриженными газонами и большими белыми домами с аккуратно выкрашенными переплетами окон — миниатюрный пригород, обосновавшийся в самом центре города. Нью-Йорк — город, где в пределах двух кварталов соседствуют ужасающие трущобы и самый аристократический район.

Он повернулся и пошел на запад по направлению к реке. Почему он поссорился с Кэрин? И что он имел в виду, когда сказал: «Я боялся всю свою жизнь!» Слова сорвались с его губ невольно, словно были произнесены каким-то другим таинственным человеком, живущим внутри него и о существовании которого он даже не подозревал.

Да, он боялся. Боялся, сидя за пультом управления бомбардировщика, когда вокруг его самолета бесшумно разрывались зенитные снаряды, боялся, когда однажды их сбили над Ла-Маншем и им пришлось сделать вынужденную посадку на воду, боялся, когда немецкий истребитель пикировал и вел ураганный огонь по воде, и он видел, как пулеметная очередь прошивала узкие полоски воды.

Но всю свою жизнь? Боялся всю свою жизнь?

Он вышел на тропинку между кустами в конце улицы, направляясь к большой скале, обращенной в сторону железной дороги и реки Гудзон. Они с Кэрин часто приходили сюда летними вечерами. Здесь можно было сидеть и смотреть на огни городка аттракционов, расположенного по другую сторону реки в центральной части города, на мост Джорджа Вашингтона, перекинутый через реку, словно нитка ожерелья, и на движущиеся огни речных судов. Здесь также можно было слушать тихий плеск воды. И, казалось, что в этом месте царила безмятежность, которая каким-то образом миновала остальную часть города и остальную часть мира.

Он нашел в темноте скалу и взобрался на ее вершину. Затем зажег сигарету и взглянул на воду. Какое-то время он сидел и курил, прислушиваясь к плеску воды внизу.

Затем отправился домой.

В конце его квартала под уличным фонарем стояли двое ребят. Они стояли совершенно спокойно, ведя, очевидно, безобидную беседу, но он почувствовал, как, при виде их, сердце его подступило к горлу. Он не знал этих ребят, но был уверен, что они не из этого района.

Хэнк сжал кулаки.

Его дом находился за полквартала он этого уличного фонаря, и поэтому, чтобы попасть домой, ему надо было пройти мимо ребят.

У него было такое же состояние, как тогда, когда он летел над Бременом с полным грузом бомб.

Не замедляя шага, со сжатыми в кулаки и опущенными вдоль туловища руками, он приближался к двум рослым парням, праздно стоявшими под фонарем.

Когда он проходил мимо, один из них взглянул на него и сказал:

— О, добрый вечер, мистер Белл.

— Добрый вечер, — ответил Хэнк, не останавливаясь и чувствуя на своей спине взгляды ребят. Когда он подошел к двери своего дома, он весь дрожал. Он сел на ступеньки крыльца и нащупал в кармане пачку сигарет. Трясущимися руками вытащил сигарету, закурил, резко выпустив струю дыма, и только тогда посмотрел в сторону фонарного столба. Ребят уже не было. Дрожь не прекращалась. Он вытянул перед собой левую руку, наблюдая за судорожным подергиванием пальцев, а затем со злостью сжал пальцы плотно в кулак и ударил им по колену.

— Я НЕ БОЮСЬ, — сказал он про себя, и эти слова прозвучали знакомо. Он плотно закрыл глаза и снова повторил, но на этот раз вслух: «Я НЕ БОЮСЬ». Слова эхом отдались на тихой улице, но дрожь не проходила.

«Я не боюсь».

«Я не боюсь».

Был один из тех августовских дней, когда жара и духота охватывают город и не выпускают его из объятий. Люди двигались по улицам с большим усилием. Черный асфальт плавился и перейти улицу было нелегко. Днем, когда солнце стоит в зените, в этом железобетонном каньоне городского квартала не было никакой тени. Под беспощадными лучами солнца блестела смола на проезжей части дороги, а тротуары отсвечивали белым цветом.