Экспресс в Зурбаган - Анатолий Ярмолюк

— Ага! — сказала Медуза, светя фонарем в глаза Андрею и Рите. — Вот они, голубки! А что, неплохо устроились! Вагон, сено, одеяльце… Ну-ну!

В это самое время в вагоне возник и Яков Ефимович собственной персоной и с фотоаппаратом наперевес. Щелкнув несколько раз фотовспышкой, Яков Ефимович вдруг замер.

— Ты? — растерянно сказал он Андрею. — Какого черта ты тут делаешь… это, стало быть, ты и есть тот самый маньяк? Ой, ой…

— Вы его знаете? — тотчас же накинулась на Якова Ефимовича Медуза. — Вы его знаете?

— К сожалению, — неохотно сказал Яков Ефимович. — Это корреспондент моей газеты Андрей Евдокименко.

— Ага! — торжествующе воскликнула Медуза. — Значит, так… значит, личность преступника установлена! Вот этого, — она указала на Андрея, — взять и запереть в машине, а ты, — Медуза ткнула пальцем в грудь Рите, — подожди меня снаружи. Мне еще надо тебя допросить, а затем на экспертизу… так что подожди, пока я осмотрю место происшествия. Где понятые? Почему я не вижу понятых?…

Тотчас же в вагончике возникли и понятые — Вася Нечитайло и Мыка.

В понятых и, по совместительству, в свидетелях они оказались не по своей воле. Оба они не любили иметь дела с милицией, ибо за свою жизнь предостаточно от нее натерпелись всяких несправедливостей, но… дожидаясь в «Трех свиньях» Якова Ефимовича, они дождались и его самого, и милицейского наряда, возглавляемого Федей Гвоздевым.

— Стало быть, — сказал Федя Гвоздев, обращаясь одновременно к Васе Нечитайло и Мыке, — вы покажете нам то самое место! А вы двое, — обратился Федя к Вальке Астролябии и флегматичному Владику, — пошли отсюда к трепаной матери, а завтра явитесь к Медузе… то есть к следователю для допроса! И попробуйте только не явиться!

— Мы так не договаривались, и ничего не знаем! — сказали хором Вася Нечитайло и Мыка, обращаясь одновременно к Якову Ефимовичу и Феде Гвоздеву.

— Поговорите у меня еще, шантрапа косопузая! — гаркнул Федя и единым махом съездил сразу двоим по шее, от чего тот и другой моментально пришли в унылую готовность помогать родимой милиции, в чем только той заблагорассудится.

И вот ровно в полночь Вася Нечитайло и Мыка во главе небольшого милицейского отряда и в сопровождении увешанного фотоаппаратами Якова Ефимовича двинулись к вагончику. Угнетенный безрадостными перспективами и вероломством со стороны Якова Ефимовича, Мыка скверно ориентируясь на местности. Трижды уводил отряд в неверном направлении, за что трижды же был чувствительно бит Федей Гвоздевым по шее и прочим частям организма.

Наконец, пришли, и сейчас Вася Нечитайло и Мыка в качестве понятых присутствовали при осмотре места происшествия Медузой.

Повторимся: настроение у Васи Нечитайло и у Мыка было преотвратнейшим. Вася мысленно костерил втравившего его в это дело Якова Ефимовича, а Мыка так же мысленно корил черта, без которого — Мыка был в том уверен — он не вляпался бы в столь двусмысленную, а главное, бесплатную историю. «Схожу завтра в церковь и поставлю свечку, — мысленно сулил Мыка черту. — Будешь у меня знать, поганец ты эдакий! Вот как только меня отпустят — так сразу же и схожу… попомнишь ты у меня, кривая твоя рожа!»

Примерно через час осмотр места происшествия Медузой был закончен, то, что она сочла вещественными доказательствами, было изъято, и только тут обнаружили, что главного действующего лица, то есть Риты, нигде не видно.

— Где эта малолетняя потаскушка? — заорала Медуза. — Я вас спрашиваю, уроды — куда подевалась девка? Отыскать… вашу перемать! Доставить!

Тут же кинулись Риту искать, но, как известно, нигде ее не нашли, развели руками, усадили беснующуюся Медузу в машину и убыли.

Около раскуроченного маленького мирка — допотопного вагончика с непонятной надписью на борту «Прокопьевск-Зурбаган» — остались лишь Мыка да Вася Нечитайло. Зародившийся предрассветный ветерок свободно залетал в отворенные двери вагончика и ворошил пахучие сухие цветы и травы…

5.

Мы с Андреем беседовали долго — так долго, что даже флегматичный тюремный надзиратель и тот не выдержал и несколько раз заглянул к нам — не случилось ли чего непредвиденного.

Верил ли я Андрею? Скорее да, чем нет. Конечно, теоретически рассуждая, Андрей мог и наврать: журналист, сочинитель, фантазер, да еще, к тому же, подозреваемый в препаскуднейшем преступлении — с такого станется. Но, рассуждал я, именно потому, что он журналист и сочинитель — он мог бы наврать и поскладнее. Гораздо складнее, вот ведь какое дело.

Он, к примеру, мог бы все отрицать, и поди уличи его во лжи, пока Рита отсутствует.

Он мог бы также оклеветать Риту — навязалась, дескать, сама до такой степени, что невозможно ее было от себя отогнать…

Он мог сочинить героическую историю о том, как их преследовали люди Красавчика и как он спас Риту, а заодно и себя от бандитской расправы.

Он мог соврать что-нибудь и еще — но он сказал то, что сказал. Поэтому-то я ему больше верил, чем не верил.

— Ну, хорошо, — подытожил я, и набрал номер телефона Бати. — Алло. Слушай, Батя, а не обращался ли к тебе на днях редактор газеты «Сплошная сенсация» с просьбой о том, чтобы ты защитил одного его журналиста от людей Красавчика?

— Ко мне — нет, — сказал Батя. — А вот к моему заму Венгерскому — обращался. Кажется, был какой-то инцидент в «Трех свиньях». Да-да… Какой-то журналист повздорил с Красавчиком из-за некой девицы, и сломал тому челюсть. Красавчик и компания искали этого журналиста, но Венгерский их урезонил… А что?

— А то, что все сходится, — сказал я. — Это тот самый журналист, и та самая девица…

— Совратитель и совращенная? — удивился Батя. — Гляди, как оно складно получается! Просто-таки романтическая история любви! Если бы не разница в возрасте между любовниками…

— Да и ляд с ней, с разницей, — сказал я. — Батя, его нужно отпустить.

— Думаешь? — после молчания спросил Батя.

— Почти уверен, — сказал я.

— А дело, естественно, прекратить? — спросил Батя. — Так следует понимать движение твоей милосердной души?

— Да.

— А Медуза?

— Перетопчется.

— А уголовный кодекс?

— Жизнь — штука сложная и многогранная. Ее всю целиком в уголовный кодекс не втиснешь. А судьбу всем этим девчонке сломать можно — и очень даже запросто.

— Философствуешь? — спросил Батя. — А отвечать, конечно, мне…

— Отобьемся, — сказал я. — Впервой, что ли?

— А если с девчонкой что-нибудь случилось? — спросил Батя.

— Не думаю, — сказал я. — Даже уверен: ничего с ней не случилось. То есть, конечно же, случилось, но — жива она и здорова. И не позднее, чем завтра я предоставлю тебе о том доказательства.

— Охо-хо, — сказал Батя. — Ладно. Заканчивай там — и ко мне на доклад. Со всеми, так сказать, частностями и нюансами.

— Я тебя отпускаю, — сказал я Андрею. — Дело мы постараемся прекратить.

— Я это уже понял, — дрогнувшим голосом сказал Андрей. — Спасибо вам.

— Пошел ты со своими благодарностями, сам знаешь, куда… Я тебя отпускаю не ради тебя самого, а ради нее. Ради Риты.

— Я понимаю…

— Ну-ну, — сказал я. — Я хочу тебя спросить… Я хочу спросить — как у вас будет дальше… ну, между тобой и Ритой?

— Я обязательно должен отвечать на этот вопрос?

— Нет, — сказал я.

— Тогда — я не стану на него отвечать, — сказал Андрей.

— Ну, а встретиться-то с ней ты намерен?

— Я не знаю, где она, — сказал Андрей, и добавил. — Правда же, не знаю…

— Я думаю, — сказал я, — что она отыщет тебя сама. Как только ты отсюда выйдешь, так сразу же и отыщет.

— Если бы, — ответил Андрей.

— Что ж… Распишись вот здесь. И здесь тоже… Командир! — кликнул я надзирателя. — Я его отпускаю. С разрешения Бати.

— Понятное дело, — равнодушно сказал надзиратель, и обратился к Андрею. — Пойдем, горемычный, в камеру за твоими вещичками. И — на свободу с чистой совестью.

— Спасибо.

— Все, иди, — сказал я.

— Стало быть, прекращаем дело? — спросил у меня Батя.

— Надо бы.

— Медуза заест, — тоскливо взглянул он. — Да и всякие проверяющие тоже могут… Да и Моня к тому же…

— Отобьемся, — повторно заверил я Батю. — Идут они все…

— В особенности Моня, — подытожил Батя. — Что хоть у них там было, в том вагончике, если не разврат?

— Жизнь была. Любовь между двумя одинокими людьми. А, скорее всего, односторонняя любовь.

— Она его любила, а он ее — нет, — сказал мудрый Батя. — Понятное дело…

— Дите, наверно, у нее будет, — сказал я.

— Моей дочери тоже семнадцать лет. Эх, жизнь-житуха… Ты думаешь, у них что-нибудь сладится?

— Думаю, что нет, — ответил я. — Напуганный он какой-то после всего. И — равнодушный. А, может, он был такой всегда — кто знает? Плюс огласка. Плюс — все-таки — разница в возрасте. Плюс — у него уже имеется семья. Хоть и стерва, судя по всему, его жена, а все же… Жизнь — как-никак не романтический вагончик…