Округ Форд. Рассказы - Джон Гришем (Гришэм)

— Ну, стало быть, он и пользуется этим словарем, выискивает всякие словечки.

— Знаешь, мне тут в голову пришло: может, эти адвокатишки просто не понимают его? Ну, эти его новые слова? — задумчиво произнес Бутч.

— Давайте сменим тему, — предложила Инесс. — Почему в прошлом месяце вы не выслали ему стипендию?

— Мне казалось, я выслал, — не слишком уверенно проронил Бутч.

— Что-то слабо верится.

— На почте можно уточнить, — сказал Леон.

— И тебе тоже не верю. Мы же договорились: каждый будет высылать ему по сто долларов в месяц. В году, как известно, их двенадцать. Это самое меньшее, что мы можем для него сделать. Конечно, это тяжело, особенно для меня, ведь я живу на социальное пособие, но у вас, мальчики, есть работа, вы уж как-нибудь можете выделить по сто баксов для младшего брата, чтобы он купил себе нормальной еды и оплачивал услуги адвокатов.

— Ну сколько можно, неужели не надоело? — воскликнул Леон.

— А я каждый день это слышу, — сказал Бутч. — Если не от Реймонда по телефону, то от мамочки.

— Это что, жалоба? — вспылила Инесс. — Забыл, что живешь в моем доме бесплатно? И еще смеешь на что-то жаловаться?

— Прекрати, — попросил Леон.

— А кто о тебе заботится? — обиженно заметил Бутч.

— Хватит вам. Надоело!

Все трое глубоко вздохнули и снова потянулись к сигаретам. После долгого спокойного перекура начался новый раунд. Зачинщицей выступила Инесс:

— Вот лично я никогда не пропускаю и месяца. И если помните, не пропустила ни одного месяца, когда вы оба торчали за решеткой в Парчмене.

Леон чертыхнулся, хлопнул ладонью по рулевому колесу и сердито сказал:

— Мама, это было двадцать пять лет назад. К чему снова об этом говорить? С тех пор никаких нарушений закона, ну разве что штраф один раз выписали за превышение скорости, сразу после того как меня выпустили на поруки.

Бутч, чья преступная жизнь была куда пестрее и разнообразнее, чем у Леона, и который до сих пор находился на условно-досрочном, решил промолчать.

— Лично я и месяца не пропустила, — повторила мать.

— Да хватит тебе!

— А иногда даже посылала по двести долларов, поскольку, если помните, вы двое сидели одновременно. Наверное, еще повезло, что за решетку не угодили все трое сразу. Тогда бы за свет просто нечем было платить.

— А я думал, адвокаты работают бесплатно, — заметил Бутч в надежде отвлечь внимание от своей персоны и сделать мишенью хоть кого-нибудь, не являющегося членом семьи.

— Да, бывает, — кивнул Леон. — И называется это pro bono,[1] и все адвокаты время от времени обязаны вести процессы бесплатно. Насколько мне известно, крупные адвокатские конторы, что занимаются подобными делами, должны выделять бесплатного защитника.

— Тогда куда Реймонд девает эти триста баксов, раз ему не надо платить адвокатам?

— Мы это уже обсуждали, — напомнила Инесс.

— Уверен, он тратит целое состояние на всякие там авторучки, бумагу, конверты и марки, — сказал Леон. — Утверждает, будто пишет по десять писем в день. Черт, вот вам и выходит сто баксов в месяц!

— Плюс к тому он написал восемь романов, — торопливо вставил Бутч. — Или девять, мам? Что-то я запамятовал.

— Девять.

— Ну вот. Девять романов, семь стихотворных сборников, десятки коротких рассказов, сотни песен. Вы только прикиньте, сколько на это все ушло бумаги!

— Ты что же, смеешься над Реймондом? — с подозрением спросила Инесс.

— Да ни в жизнь.

— Однажды ему удалось продать рассказ, — заметила она.

— Конечно, помню! В каком журнале его напечатали? «Отчаянный гонщик»? Заплатили сорок баксов за рассказ о парне, которому удалось стырить тысячу колпаков для колесных дисков. Сочли, что человек пишет со знанием дела.

— Ну а ты сколько рассказов продал? — поинтересовалась мать.

— Да ни одного, потому как просто не писал, а причина, по которой не писал, ясна как день. Просто вовремя понял, что у меня нет таланта. И если мой младший брат поймет наконец, что и у него нет писательского таланта, то сможет сэкономить немало денег. А заодно убережет сотни людей от прочтения его белиберды.

— Жестокий ты человек, Леон.

— Нет, мама, просто честный. И если бы ты сама была честна с ним с самого начала, тогда, возможно, он перестал бы писать. Но нет. Ты читала его книжки и стихи, его короткие рассказы и говорила — это гениально. Ну и он стал писать все больше, более длинными словами, длинными предложениями, длиннющими абзацами и дошел до того, что нормальный человек не в силах ни черта понять в его писанине.

— Так, значит, это целиком моя вина?

— Нет. Не на все сто процентов.

— Это идет на пользу его здоровью.

— Я там был. И не понимаю, чем сочинительство может помочь.

— А он говорит, что помогает.

— Интересно, эти его книжки — они от руки написаны или напечатаны? — вдруг встрял Леон.

— Напечатаны, — ответил Бутч.

— И кто же их печатает?

— Он платит какому-то парню из тюремной библиотеки, — сказала Инесс. — По доллару за страничку, а водной из книжек целых восемьсот страниц. Однако я ее прочла, всю, до последнего слова.

— И поняла до последнего слова? — спросил Бутч.

— Ну, большую часть. С помощью словаря. Господи, ума не приложу, где только мой мальчик находит эти слова.

— И еще Реймонд посылает свои книжки в Нью-Йорк — думает там их опубликуют, верно? — не унимался Леон.

— Да, но их отправляют ему обратно, — сказала она. — Наверное, там тоже не все понимают.

— Так ты считаешь, эти люди из Нью-Йорка не способны понять, что он пишет? — спросил Леон.

— Никто не способен понять, что он пишет и что хочет сказать, — заметил Бутч. — И это беда Реймонда-прозаика, Реймонда-поэта и Реймонда — политического заключенного. А еще Реймонда — автора песен и Реймонда-адвоката. Ни один человек в здравом уме не способен понять, что хочет сказать Реймонд своими произведениями.

— Если я правильно понял, — начал Леон, — большая часть денег уходит у Реймонда на писательство и все, что с ним связано: на бумагу, марки, печатание, копирование, отправку в Нью-Йорк и так далее. Я прав, мама?

— Наверное.

— И весьма сомнительно, что эти так называемые стипендии тратятся на адвокатов, — добавил Леон.

— Очень даже сомнительно, — подхватил Бутч. — К тому же не забывай о его карьере музыканта. Он тратит бабки на гитарные струны и дерьмовые диски. К тому же теперь заключенным разрешается брать напрокат кассетники. И наш Реймонд стал исполнителем блюзов. Наслушался Би-Би Кинга[2] и Мадди Уотерса[3] и, если верить тому же Реймонду, развлекает теперь своих коллеги соседей по камере смертников ночными концертами. Поет блюзы.

— О, знаю. Он упоминал об этом в одном из писем.

— У мальчика всегда был хороший голос, — заметила Инесс.

— Лично я никогда не слышал, чтоб он пел, — сказал Леон.

— Я тоже, — кивнул Бутч.

Они добрались до объездной дороги вокруг Оксфорда и находились в двух часах езды от Парчмена. Фургон Макбрайда выжимал максимум шестьдесят миль в час; стоило немного поддать газу, и передние колеса начинали слегка вибрировать. Впрочем, спешить особенно было некуда. Холмы в западной части Оксфорда становились все более пологими; до Дельты было уже рукой подать. Инесс узнала маленькую белую церквушку справа, рядом с кладбищем, и поняла, что церковь ничуть не изменилась за долгие годы, прошедшие с тех пор, когда она ездила в федеральный исправительный дом. «Интересно, — подумала она, — сколько еще женщин из округа Форд столь же часто ездили сюда». Впрочем, ответ был и так ясен. Леон положил начало этой традиции много лет назад тридцатимесячным тюремным заключением, и тогда посещения разрешались только в первую субботу каждого месяца. Порой Бутч отвозил ее, порой она платила соседскому сыну, но ни разу не пропустила ни одного свидания и неизменно брала с собой упаковку арахисового масла и тюбик зубной пасты. Через полгода после того, как Леона выпустили на поруки, уже он стал возить ее туда навещать Бутча. Затем одновременно сидели Бутч и Реймонд, но в разных отделениях, где правила содержания отличались.

А потом Реймонд убил шерифа, и его заперли в камере смертников, где тоже имелись свои правила.

Ко всему можно приспособиться, самые неприятные занятия входят в привычку, и Инесс Грейни даже научилась с нетерпением ожидать этих посещений. Братьев осуждал весь округ, но мать никогда не бросала своих детей. Она рожала их, она была рядом, когда они подрастали, когда их обижали и били. Она страдала на судебных процессах и слушаниях по условно-досрочному освобождению и говорила каждому, кто соглашался выслушать, что мальчики они хорошие, просто с ними плохо обращался человек, за которого она имела несчастье выйти замуж. А потому это ее вина. Выйди она за приличного человека, дети выросли бы нормальными людьми.