История нового имени - Элена Ферранте

Лила купила несколько больших фотоальбомов в зеленых обложках с изображением цветов и наклеила в них свадебные снимки. Она и мне подарила довольно много фотографий, запечатлевших меня, моих родителей, братьев, сестру и даже Антонио. Эти фото она тоже заказывала по телефону. Как-то на одном из них я обнаружила Нино: на переднем плане стояли Альфонсо и Мариза, а справа от них, в углу, виднелось обрезанное лицо Нино: часть шевелюры, нос и рот.

— Можно мне вот эту? — неуверенно спросила я.

— Но тебя же на ней нет.

— Да вот я, стою спиной.

— Хорошо, я тебе напечатаю.

Но я уже передумала:

— Пожалуй, не стоит.

— Да ладно, мне не трудно.

— Не надо.

Но больше всего меня впечатлило приобретение кинопроектора. Когда фильм со свадьбы наконец смонтировали, оператор принес пленку и как-то вечером показал его молодоженам и их родственникам. Лила узнала, сколько стоит аппарат, заказала его и пригласила меня на просмотр. Она поставила проектор на стол в столовой, сняла со стены картину с морским штормом, ловко заправила пленку, задернула шторы, и на белой стене появились картины свадьбы. Это было настоящее чудо: фильм, снятый на цветную пленку, длился всего несколько минут, но заставил меня застыть с разинутым ртом. Я снова увидела, как Лила под руку с отцом заходит в церковь, как приближается к алтарю, где уже стоит Стефано, как они торжественно шествуют через парк Римембранце, долго целуются, входят в ресторан, танцуют… Я смотрела, как едят и танцуют родственники и друзья, как молодожены режут торт, как дарят бонбоньерки, как, оба уже в дорожных костюмах, прощаются на камеру: Стефано — весело, Лила — нахмурившись.

Я впервые видела себя со стороны и была поражена. В кадр я попала два раза. Сначала у алтаря, где стояла рядом с Антонио, — неуклюжая, нервная, очкастая девчонка, потом — за столом, рядом с Нино. Здесь меня было не узнать: я смеялась, поправляла волосы, крутила на руке материн браслет, двигалась легко и изящно и сама себе показалась милой и даже красивой.

— Смотри, как здорово ты вышла, — воскликнула Лила.

— Да брось, — слукавила я.

— Ты всегда хорошеешь, когда тебе весело.

Второй поразивший меня фрагмент фильма (я даже попросила Лилу отмотать пленку назад, чтобы посмотреть его еще раз, и она, не споря, исполнила мою просьбу) был связан с появлением братьев Солара. Оператор поймал момент, когда Нино выходил из зала, а Марчелло и Микеле в него входили. Братья держались рядом, плечом к плечу, оба в праздничных костюмах, оба высокие и мускулистые — результат многочасовых тренировок в спортзале. Нино проскользнул мимо них, задев рукав Марчелло; тот резко обернулся, скорчив злобную мину, но Нино уже исчез за дверью.

Разительный контраст между ним и братьями Солара больно ранил меня. И не потому, что Нино был бедно одет — в отличие от братьев, увешанных золотом: золотые цепи на шее, золотые браслеты на руках и золотые перстни на пальцах… Не потому, что Нино был худощав, и его худоба при высоком росте казалась хрупкостью: он и правда был выше крепких и коренастых, но отнюдь не низкорослых братьев. Дело было в другом. В том, как он ушел. Спесь Солара выглядела привычной и не удивляла, но рассеянность Нино, который толкнул Марчелло и даже не заметил этого, — вот что было странно. Даже Паскуале, Энцо и Антонио, которые ненавидели Солара, были вынуждены так или иначе с ними считаться. Но Нино прошел мимо них, не то что не извинившись, но не удостоив Марчелло и взглядом.

Эта сцена стала документальным доказательством того, что интуитивно я ощущала давно. Нино Сарраторе — тот самый, что рос рядом с нами в нашем бедном квартале и трясся от страха, обойдя в школьном состязании Альфонсо, — вдруг показался мне бесконечно далеким от того мира, где тон задавали Солара. Как будто он существовал в какой-то иной системе ценностей, и законы иерархии, вознесшие Солара над всеми нами, настолько его не интересовали, что потеряли над ним власть.

Я завороженно смотрела на него. Он предстал передо мной прекрасным принцем, способным одним только взглядом поставить на место и Микеле, и Марчелло: он их просто не замечал. В эту самую секунду во мне мелькнула надежда, что сказочный принц из фильма сделает то, чего не сделал настоящий Нино: возьмет меня за руку и уведет прочь отсюда.

Теперь и Лила обратила внимание на Нино.

— А, это тот самый парень, с которым ты сидела за столом? — с любопытством спросила она.

— Да, ты что, его не узнала? Это же Нино, старший из братьев Сарраторе.

— Тот, с которым ты целовалась на Искье?

— Это были детские глупости.

— Слава богу.

— Почему?

— Сразу видно, что он мнит о себе невесть что.

Мне захотелось защитить Нино.

— Он в этом году заканчивает лицей. И учится лучше всех.

— Так он поэтому тебе нравится?

— Нет.

— Забудь о нем, Лену. Антонио лучше.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Посмотри на него: тощий, уродливый, да еще с кучей амбиций.

Это были оскорбительные слова, и я уже открыла было рот, чтобы воскликнуть: ничего подобного, он очень красивый, и жаль, что ты этого не понимаешь, такого, как он, не встретишь ни в кино, ни в книжках, ни по телевизору, я люблю его с детства, и это великое счастье, и даже если мне не на что надеяться, если мне суждено выйти замуж за Антонио и всю жизнь заправлять машины бензином, я все равно всегда буду любить его больше всех на свете, больше, чем себя.

Но вместо этого я сказала:

— Да, в детстве он мне нравился, но теперь он меня не интересует.

12

В следующие месяцы произошло много всяких мелких событий, в которых мне и сегодня нелегко разобраться. Я старалась казаться уверенной в себе и подчиненной железной дисциплине, но на самом деле у меня плохо получалось, отчего я постоянно испытывала приступы какого-то горького удовлетворения. Все вокруг как будто ополчились против меня. Я старалась упорно заниматься, но прежних хороших оценок мне больше не ставили. Так проходил день за днем, а меня не покидало чувство, что я словно и не живу. Утром — в школу, из школы — к Лиле, вечером — на пруды, и все это в состоянии бесцветного отупения. Дерганая, обиженная на весь свет, я часто ловила себя на том, что пытаюсь вину за все свои неприятности свалить на Антонио.

Ему тоже приходилось несладко. Он ждал наших свиданий, иногда даже убегал с работы и, краснея от смущения, подкарауливал меня возле лицея. Его все больше тревожило поведение матери, свихнувшейся Мелины, и он боялся, что его забреют в армию. Он сдал в призывную комиссию груду документов — свидетельство о смерти отца, справку о состоянии здоровья матери, подтверждение того, что он в семье единственный кормилец, — и вроде бы его оставили в покое. Но вскоре Энцо Сканно сообщил ему, что осенью идет служить, и Антонио испугался, что его тоже заберут. «Как я оставлю мать, Аду и мелюзгу без гроша? Кто о них позаботится?» — горестно вздыхал он.

Однажды он прибежал к лицею запыхавшийся: ему передали, что к ним приходили карабинеры, расспрашивали про него.

— Поговори с Линой, — взмолился он, — разузнай, как Стефано удалось отмазаться от призыва — как сыну вдовы или еще как.

Я старалась отвлечь его от мрачных мыслей и даже пригласила в пиццерию всю нашу компанию: его, Паскуале с Энцо и Аду с Кармелой. Я надеялась, что среди друзей Антонио хоть немного расслабится, но просчиталась. Энцо по обыкновению демонстрировал полнейшее спокойствие: службы в армии он не боялся, огорчался только, что отцу придется самому возить по улицам тележку, а здоровье у него уже не то, что прежде. Что до Паскуале, то он угрюмо поведал нам, что его забраковали из-за перенесенного в детстве туберкулеза. Он-то как раз хотел в солдаты, правда, вовсе не потому, что мечтал защищать родину. «Таким, как мы, — тихо говорил он, — надо научиться владеть оружием, потому что близится время, когда кое-кто за все нам заплатит». После этих его слов все заговорили о политике, вернее, о ней заговорил Паскуале, и выражений он не выбирал. Он утверждал, что фашисты хотят вернуться к власти с помощью христианских демократов и уже перетянули на свою сторону полицию и армию. Пора, говорил он, готовиться к решительным действиям. Обращался он в основном к Энцо, который согласно кивал головой. Обычно молчаливый, Энцо в ответ на его тираду хмыкнул и сказал: «Не волнуйся, вернусь и научу тебя стрелять».

На Аду и Кармелу этот разговор произвел большое впечатление: обеим льстило, что у них такие серьезные и опасные парни. Мне тоже хотелось принять в нем участие, но я понятия не имела, что это за сговор между фашистами, христианскими демократами и полицией, и никакого своего мнения у меня на этот счет не было. Время от времени я поглядывала на Антонио, надеясь, что эта тема захватит и его, но он думал только о своем и все выпытывал у Паскуале, каково это, служить в армии. Тот, хоть никогда не служил, ответил: «Жуть. Не согнешься — сломают, как соломинку». Энцо промолчал, словно его это все не касалось. Антонио прекратил жевать и, отодвинув тарелку с пиццей, пробормотал: «Они еще не знают, кого собрались гнуть. Пусть только попробуют, я их сам на куски разломаю».