Бетон - Томас Бернхард

и то, что всё это заблуждение, я знаю, как заранее подстроено всё, что она затевает, как ловко состряпано всё, что она в итоге преподносит окружающим. Самым естественным образом, хотя это иллюзия, она постоянно дает понять всем этим людям, что прочитала если уж не всё, то почти всё, что видела если уж не всё, то бóльшую часть достойных вещей, что она знакома и близко знает если не всех, то уж точно большинство наиболее важных и известных персон. И ей удается дать понять это, не произнеся ни слова. Хотя она вообще ничего не понимает в музыке, нет даже поверхностного понимания, все думают, что она чрезвычайно осведомлена в музыке, и то же самое с литературой и даже с философией. Там, где другие должны постоянно прилагать усилия, чтобы не отставать, ей не о чем беспокоиться, всё происходит так, как ей хочется, само собой. Конечно, она образованна, так сказать, но всё это лишь поверхностные знания, конечно, она знает очень много, больше, чем большинство из тех, с кем она общается, однако на самом поверхностном уровне, но этого никто не замечает. Там, где другие должны постоянно убеждать вас, чтобы не пойти ко дну, не выставить себя на посмешище и не сорваться, она просто молчит и одерживает триумф или говорит что-то в нужный момент, из чего логически следует, что она владеет ситуацией. Я ни разу не был свидетелем ее поражения. Наоборот, это она часто была свидетелем тому, как я оказывался несостоятельным в каком-нибудь воистину нелепом вопросе. У нас настолько разные и противоположные характеры, насколько только можно представить. Вероятно, этим и вызвана натянутость в наших отношениях. Я никогда не говорю о деньгах, и они всегда у меня есть, сказала как-то сестра, а ты никогда не говоришь о философии, и она у тебя есть. Эта фраза показывает, где мы оба находимся и, возможно, чего я опасаюсь, что мы зашли в тупик. Повсюду в доме до сих пор следы сестры, куда бы ни упал мой взгляд, везде она побывала, это она передвинула, это не убрала, то окно не закрыла как следует, оставила повсюду беспорядочно расставленные полупустые бокалы. Я и не подумаю приводить в порядок всё, что она привела в беспорядок. На ее кровати я нашел будто в ярости отброшенную книгу Комбре Пруста, и я уверен, что она почти не читала. Но я не могу сказать, что она вовсе ничего не читает или читает самую низкосортную литературу, напротив, для женщины ее возраста, происхождения, положения и способностей она всегда умудрялась достигать поразительного уровня в том, что касается выбора чтения. Любой, кто когда-нибудь будет читать эти наброски, должно быть, задастся вопросом, что стоит за этим бесконечным сверлением мыслей о сестре. Причина в том, что сестра подавляла меня с раннего детства, и теперь, когда она уезжает, мне всегда нужно несколько дней, чтобы избавиться от нее, и хотя физически она уехала, она повсюду – самым неотвратимым и воистину страшным для меня образом, она была здесь еще прошлым вечером, и я с немыслимой болью ощутил ее воистину чудовищное присутствие именно потому, что она уехала, еще сильнее убедившись, что сестру невозможно вытолкать из дома даже через несколько часов после ее отъезда, она не позволит себя вытолкать, она останется здесь сколько пожелает, и она желала этого с чудовищной силой тем вечером – остаться, потому что я хотел, чтобы она уехала, потому что я хотел начать работу о Мендельсоне следующим утром. Только дурак мог поверить, что действительно сможет приступить к работе всего через несколько часов после ее отъезда, вот так, совершенно внезапно, я и оказался таким дураком. Мне всегда нужно несколько дней после отъезда сестры, чтобы освободиться от нее. В этот раз я надеялся на какое-то особое везение. Но мне не повезло. С ней мне никогда не везло. И разве она не права, в конце концов, когда говорит, что моя работа о Мендельсоне – всего лишь уловка, чтобы оправдать нелепый образ жизни, который не имеет иного оправдания, кроме как что-то вечно писать и дописывать. Я набросился на Шёнберга, чтобы оправдать себя, на Регера, на Иоахима и даже Баха, только чтобы оправдать себя, с той же целью я набрасываюсь теперь на Мендельсона. В сущности, у меня нет права вести такой образ жизни, столь же уникальный, сколь затратный и ужасный. С другой стороны, перед кем мне, собственно, отчитываться, кроме себя самого? Если бы только мне удалось начать работу о Мендельсоне хотя бы в ближайшие дни. Разве у меня не лучшие условия? У меня они есть – и у меня их нет, с одной стороны, они есть, с другой стороны, нет, сказал я себе. Если бы сестра не приехала сюда, сказал я себе, они были бы, с другой стороны, именно потому, что она приехала в Пайскам, их нет. Мы должны выкладываться на сто процентов, всегда говорил мой отец, он говорил это всем, моей матери, моим сестрам, мне, если мы выкладываемся не на сто процентов, мы терпим неудачу еще до того, как взялись за дело. Но что такое в моем случае сто процентов? Разве я подготовился к своей работе не на сто процентов? Вероятно, если бы я выложился на двести, может, даже триста процентов, и тогда это стало бы катастрофой. Но эта мысль абсурдна, конечно. Твоя ошибка в том, говорила сестра, что ты совершенно обособился в этом доме, ты перестал ходить к друзьям, когда у нас так много друзей. Она говорила правду. Но что такое друзья! Мы знаем нескольких, быть может, даже многих людей еще с детства, кто-то еще не умер или не уехал навсегда, мы каждый год ходили к ним, они ходили к нам, но это же не означает, что они нам друзья. Сестра довольно поспешно называет кого-то другом, даже тех‚ кого она едва знает, если это вписывается в ее расчет. Если хорошенько подумать, у меня вообще нет друзей, у меня не было друга с тех пор, как я вырос. Дружба, что за прокаженное слово! Люди каждый день надоедают с ним, из-за этого оно совершенно обесценилось, не меньше, чем затертое слово любовь. Твоя самая большая ошибка – что ты больше не гуляешь, раньше ты выходил из дому и гулял часами по лесам, полям, шел к озеру и, по крайней мере, тебя радовали твои собственные владения. Теперь ты больше не выходишь из дому, это