Сиротский хлеб - Янка Брыль

- Ну, а что мне делать, если я не хочу?

- Так польза тебе с того, внучек, какая? Вот не хотел, тебя и погнали из школы. С пастушьего кнута начал, кнутом и кончил. Разве к тому у тебя сердце лежит?

Даник вспомнил худое, искаженное злобой лицо панны Рузи и голос ее: "Прэч! Натыхмяст прэч зэ школы, дрань! И венцэй не пшыходзь!"* А он все-таки назавтра пришел. Второй раз "прэч" ему не пришлось услышать. Пан керовник сказал ему спокойно: "Малец, ты исключен из школы. Иди домой и подумай, что ты натворил". А что он натворил? Просто им было обидно, что вместе с пани Марьей они потеряли в школе и родной язык. Ну, уроки уроками, а на переменках они решили, что, если кто скажет словечко по-польски, с того пять грошей штрафа. Да так и не успели на этом заработать. Пучеглазый Чесик Бендзинский донес. Пани Марья все еще хворала, и за Даника некому было заступиться. Ни Саньку, ни Цивунка, ни Козу из школы не исключили, потому что он, Даник, не выдал никого из тех, кто вместе придумал это. А керовник все допытывался: "Кто тебя научил?" Нет того, кто научил, уже третий год, как нет. Только и вести от Миколы, что напишет в письме к родителям из тюрьмы: "Привет другу моему Даниле и маме его, тетке Зосе"... Никто не научил - Сивый сам научился!..

______________

* Вон! Сейчас же вон из школы, прохвост! И больше не приходи!

- Ты не горюй, Данила, - слышит он голос деда Микиты. - Дядька денег пришлет. Подрастешь еще немного, купишь коня, может, и поля клочок. Будешь хозяином. Глупа мать, что и эти деньги пустила на ветер. Земельки надо было купить, хоть пядь какую. Потому в людях, оно... Я вот уже годов, может, с пятьдесят щелкаю кнутом, а все ничего не выщелкал. Как на ней, на той беде-дуде, сыграешь, коли из нее дух во все дырки сразу идет?.. Больше дядька не присылал? Ну, чего ты молчишь?

- Нету, - ответил подпасок. - Ни денег, ни письма нет.

- На границе, видать, чтоб им пусто, задержали. Сроду чего не было граница!.. И моя дочка Женя, старшая, там осталась. Сам-то я сдурел, приперся после беженства сюда. Она там небось панских коров не пасет! Раньше писала, да вот тоже долго уже нет ничего. На заводе работают - и сама и мужик. Мужик, видать, хороший, настоящий человек. Тот год карточку прислали. И дети, видать, тоже ухожены. Двое.

Старик задумался.

- Что-то нам снедать не несут, - сказал он немного погодя.

Думал хоть этим отвлечь, расшевелить своего помощника, но напрасно: Даник все молчал.

- Моя тоже, может, прислала бы, - через минуту снова заговорил старик. - Да что ж - граница! Твой дядька, тот как-то пробился, передал. Человек, видать, настоящий. Ничего, внучек, придет час - и напишут, и сами к нам придут. Быть не может иначе! Я - это уж бог святой ведает, а ты дождешься... Ах, зараза! Это все та, Рыжуха! Заводила! Беги, брат, отверни их от поля!

Даник побежал.

Отогнав стадо подальше от ржи на выгон, он не вернулся к старику, а присел на меже и достал из-за пазухи книгу. Ту самую. Одну только ее и взял сюда из дому. Давно уже все прочитано, кое-что и перечитано, а все ж таки... Он откинул крышку переплета. На титульном листе - "Болеслав Прус. Рассказы". А наискосок, тоже по-польски, написано таким знакомым почерком:

Данику Мальцу, моему светлоокому мальчику,

чтобы дождался светлой жизни.

М.Анджеевская

24 февраля 1929 года.

Никогда ему, верно, не увидеть ее больше, не услышать ее голоса. Микола вернется - осенью кончается его срок, разве что еще добавят, - а она, пани Марья? Неужто так и останется только облик, только воспоминание да эти слова на книге?.. Теперь она уже, верно, поправилась, опять сидит за столом и читает или что-то пишет в журнале... А кого посадили рядом с Санькой на первой парте? Кто не сводя глаз смотрит на нее, как он когда-то?..

- Читаешь, Данила? - послышался над мальчиком голос старика. Дед подошел как-то незаметно, точно подкрался. - А что ты читаешь?

- Так, польская одна книга.

Старик покачал головой:

- Еще ты, брат, не сыт по горло панской лаской? Брось!

- Это, дед, не панская. Это все про таких, как мы, про бедных, про тех, что трудятся. Хотите, я вам почитаю?

Дед лукаво улыбнулся:

- Да уж лучше, как поедим. А то под ложечкой что-то сосет...

- Вы не бойтесь, я буду так читать, что вы все поймете. Ладно?

До чего же хочется мальчику, чтобы и старик узнал о тех, настоящих людях, о которых говорится в книге, из той Польши, что там вон, далеко на западе! И о таких, как пани Марья... Нет, о ней, об этой надписи на книге, он не скажет и деду. Никому не сказал и никому не скажет...

- Так что ж, дедуля, почитаем?

- Разве, может, попозже. Что-то мне, брат, опять захотелось душу свою погладить.

Старик полез за пазуху.

- Тогда, дед, играйте сразу веселую! Ладно?

Дед Микита, держа перед собой свою "писклю", улыбнулся - но уже не лукавой, а какой-то кривой улыбкой.

- Из песни, Данила, слова не выкинешь, - сказал он, - а слезами горю не поможешь.

Над лугом заплакала - все той же песней жнеи - жалейка. Сиротливая, грустная песня!..

1942 - 1956