Перевод показаний - Джеймс Келман

Я переходил площадь, которая за парковкой. Надо было торопиться.

Там три автобуса, туристы, камеры, и торговцы для них, на других не смотрели, вот на эту одинокую персону, на меня. Правда, не все были там, один вдруг рядом со мной, мальчишка с обувными щетками. Такой мальчишка найдется всегда, выскочит. Сидит в засаде, выглядывает меня, выскакивает. Может это все мысли, мои, и он сразу здесь, вызван к существованию, кем же еще, ну да, вот этой персоной. Сколько лет, да десять, не больше.

Я отполирую вам обувь, сэр.

Его заинтересовала сумка на моем плече. Я сказал ему, Ты почему не в школе, это что такое?

Я отполирую вам обувь, сэр.

Это не шутка. Я серьезно спрашиваю. Вот ты глядишь на меня с ненавистью, подозрительно, колеблешься, думаешь удрать. Почему? Я говорю на твоем языке, я не чужак. Причин для ненависти нет, совсем наоборот.

Сэр, я отполирую вам обувь.

Она слишком старая, ее не отполируешь.

Я отполирую.

Не сможешь ты ее отполировать, она слишком старая.

Сэр, у нее просто поверхности нет, а я сделаю ей поверхность. Будет как новая.

Новой тебе ее сделать не удастся.

Сэр.

Она слишком стара.

Сэр, у меня есть щетка, особенная.

И показывает мне щетку. А ей уж лет десять, если не больше, очень старая. Гордость и главное сокровище его матери. Щетка с металлической спинкой, с гравировкой. Нет, не серебро.

А может и серебро, да, вполне возможно. Я пригляделся к ней повнимательнее, он тоже, показывал, видя мое особенное внимание. Сэр, не купите?

Я не покупаю, верни ее матери.

Матери здесь нет.

Все равно верни.

У меня нет матери.

Да, но щетка-то ее, может твоя семья когда-нибудь вернется отсюда домой, это же ваше сокровище, отнеси ее к ней.

Только сильнее возненавидел и уходит от меня на свое место у парковки, ищет хорошего покупателя, но к автобусам не идет, к заграничным людям. Как дошел, уставился на меня, уже без ненависти, с интересом, может я его как-то надул, чужак и все-таки не чужак. Может турист этой страны, а что, он же не знает. Я видел, как он разговаривает с одним очень старым мужчиной, у которого с обеих локтей свисали шелковые шарфы, одежда, слой на слое, привязанные к плечам. У него такие белые лохмотья, клочья, торчком на голове. Забавный вид. Может дедушка мальчишки, возможно, прадедушка, для дедушки слишком старый, рассматривает щетку, держит в руках, вглядывается. Только ценности щетки они не знали, ведь такая щетка стоит денег, собственность семьи, не украденная, нет, не ими.

Как же я мог испытывать презрение к этим людям? Это невозможно.

Там было место, чтобы сидеть.

Как они ушли из той зоны, я не видел. Я был уже близко к воде, к предназначенному зданию.

За устьем реки стояли жилые дома, кучкой, да, слоями, один над другим, над ним другой, так далее. Веревки с сохнущей одеждой, я видел, как ходят люди, женщины, спиной к воде. Но они все равно увидят суда и станут гадать. Куда они плывут, эти корабли, может покидают страну. В какие земли. Кто там на борту. Кто дал этим людям такую хорошую работу. Наверное, их дядья, может они служат в правительственных учреждениях, а вот наши мужчины такой работы не получают, наши отцы были честные люди, теперь уже умерли, рано, да, честные умирают молодыми. Сердитых поубивали, а те, которые просто нетерпеливые, они же не обязательно сердитые, но их поубивали тоже. Саркастичные могут выжить, они и выжили, сарказм продолжается, но теперь уже только из ожесточения. Женщины смотрят на мужчин, дивятся, насчет мужей, в которых столько ожесточения, ожесточения только для жен, при детях они помалкивают.

Женщины смотрят на корабли, вдыхают запах далеких стран, свободы. Он только со мной такой ожесточенный, горький. Но ожесточение душит их, и детей тоже задушит. Откуда взялась эта горечь, девушкой она любила его, рисковый парень, вот будет жизнь. А теперь ничего, и она развешивает постирушку и смотрит на суда.

Сидеть на каменной дамбе стало холодновато. Я снял сумку с плеча и пошел оттуда в сторону, по улице вверх, возвращаясь, еще одна улица, я возвращался. Мне надо было встретиться с женщиной. Время подходит. Я шел мимо череды ресторанов, некоторые открыты на воду, приближаясь к тому, выбранному. Столы там стояли на высокой платформе, я мог оглядывать устье, наблюдать за плавательными средствами. Да нет, кто же назовет их судами. Я бы не назвал. Забавный был город. Местные так и похвалялись, так их и называли, эти плавательные средства, какие у. нас тут суда. Для тех, кто поездил, это было забавно, определенно.

Большой ресторан, много столиков, и все пустые, кроме одного, для лакеев, сидели все вместе, сбоку от кухонной двери. Для приема пищи было еще слишком рано. Все в должностной одежде, белые рубашки, черные брюки, почти не разговаривали, только зевали, приходили в себя после сна, а у меня мысли о долгих-долгих часах, на которые разум их умирает: сидят, смотрят вверх, в телевизор. Звук был убавлен. Я телевизора не слышал, а видеть видел, футбольный матч, европейцы, может быть, южноамериканцы, негромкие голоса комментаторов. Что принесет им день. Вечер. А может предложит какое-нибудь событие, другое событие. Возможно ли. Пока принес только меня, а я был им не нужен. Раздражал их. И все же интересовал, вдруг стану выбирать столик, как совершится выбор, может он выберет как раз меня, который так искусно накрыл вон этот столик, но выбрал тот, не этот. Вот я сажусь, между кухней и входом. А почему с этой, ближней к ним стороны, почему не в целой миле от них, почему не дать им передышку, так они думали. Я просто видел мозги в голове этого человека, как они бьются о черепушку, выпустите меня, выпустите, не могу я оставаться на этой работе, это и не работа вовсе, разве человек может так жить, я ухожу, уеду в Германию, в Копенгаген, мне говорили, в Осло отлично, в Амстердаме люди тебя уважают. Да, да, туда и поеду. Поеду туда. А почему не в Париж. В Париж. Или в Лондон, в Америцу, в Нью-Йорк, один мужик из родной деревни уехал в Нью-Йорк, друг нашего деда, много лет назад, дед подарил ему на прощание подарок, свою рубашку, очень хорошая была рубашка, А бабушка на него не стерпела и говорит, У тебя нет рубашек для других, у этого хоть билет был, чтобы в Америку ехать, а у тебя ничего.

И снова в прошлое, нескончаемое, какое там будущее, какая еще будущая жизнь, нет ничего, одно продление, если оно возможно. Мне следовало успокоиться, это все же мои нервы, собственные, чего же ногти-то грызть, у меня были сигареты, одну сейчас, одну потом, и деньги на сигареты потом, да, это придет, и будущее тоже придет. Сидя за столиком, мне видна была гавань, но только сбоку, а за окном проулок, путь, которым она безопасно до меня доберется. Теперь лакей, немолодой такой, вроде бы пошел к моему столику, но не дошел, а просто передвинул одно кресло и вернулся к другим лакеям, не взглянув на меня, я для него не существовал. Староват он был для такой работы. Самый умный из них. И все равно, штаны его лоснились и рукава рубашки, манжеты, из них нитки торчали. Всю жизнь пробыл лакеем, так и не продвинулся. Это его окончательная возможность. И все равно не годен, не для этой работы. Нет, он даже улыбнуться не мог, не научился, как это делается. Он говорит жене, я даже улыбаться не умею.

Ты должен попробовать.

Я пробую.

Нет, ты не пробуешь, не пробуешь, если бы так, иначе, тогда бы мог.

Тут он умолкает. Ответить-то нечего.

А она продолжает. Ну ты же должен попробовать.

Я попробую.

Ты должен. Это твоя окончательная возможность.

Но это всегда было ему не по силам, не умеет он улыбаться, даже этого не умеет. И вот теперь он, в средний период своих дней, наблюдает за молодыми людьми, желает им лучшего, внушает им запросы, не принимайте, не соглашайтесь с такими ожиданиям, они низкого уровня. Кто вам внушает, чьи это ожидания, что начальство, какое начальство. Он говорит молодежи, они не должны брать его за пример, ну если только за плохой. Не становитесь вроде меня, это превыше всего.

И тут сразу история про его брата или про дядю, что-то там насчет дяди, или про отца жены, старика, теперь уже умер, давно, про его мечты. И женщины, все сразу, их истории, на что они, эти люди, почему не идут из головы, уходите, пожалуйста, уходите.

Эти лакеи не обслуживали. Лакеи, которые там были, они меня не обслуживали.

Сколько времени было, близко к еде, люди подходят, как также и женщина, когда она появится, если она появится, может и не появится. Что тогда, если нет. Надо было обдумать это, приходилось, и потом дальше, все возможности, если она тогда не появится, что мне сделать, сумка у моих ног, лежит. И эти жизни вокруг, все они были в моей голове, наполняли мозги, мальчики с их прадедами, девочки, матери девочек, их предки, старые, старые женщины, морщинистые, смеющиеся, лакеи с женами, их мечты и сохнущие одежды, ветер с моря. Тот лакей, пожилой, лицо у него было открытое, сначала, потом затвердело, я видел, как он ко мне присматривается, для меня он был хуже всех, я ему был совершенно не нужен. Но это не имело значения, какое уж там значение, я и придумать не мог, мне все равно. Ненависть от него. Да, ненависть была, сначала ненависть, потом Дознание, теперь он вглядывался, не таясь, что я, кто? Моя одежда, турист не турист, чужак нашей страны, может я из этих, и что за сумка, что в ней. Оглядывал меня всего, секунду, другую, третью, потом поерзал на стуле, чтобы я понял, какой он храбрый. Да, храбрый человек. Я знаю. И поберегись, такая в нем была угроза, ты со мной поосторожнее. Я знаю. Не думай, что раз я лакей, да еще в таком возрасте, ко мне можно относиться с презрением. Вот он мне скоро покажет другую реальность, дурак дураком, мне даже улыбнуться хотелось. Что может он сказать молодежи, каким он был храбрецом, ну и чего достиг. Ничего.