Великий стол - Дмитрий Балашов

– Кабы вы дружины поболе привели! Видели, каково во гради? Ворота не заперты, сторожа вся в лежку. До княжеских погребов дорвались, вишь! Теперь, доколе не проспят, ничего и вершить нельзя. И мне невмочь. Александр вот… – Захарий приодержался и вдруг, опустя голову, молча заплакал, вздрагивая, и Юрий Василич, насупясь, отворотил чело, пережидая невольную слабость старика…

Проснулся Борис оттого, что его трясли за плечи.

– Вставай, княжич, беда! – кричал ему в ухо посыльный. Борис, весь изломанный, наконец встал, выбрался на свет, застегиваясь на ходу. При свете дня плохо узнавалось место. Кабы не свои кмети, он бы, верно, долго проискал и прежнюю калитку, и молодечную, и ворота детинца, из которых уже выезжали к площади вооруженные москвичи. Оказывается, пока Борис спал, в городе началась чуть ли не ратная свара. Улицы заставили рогатками, отверстые давеча ворота заняли кмети какого-то боярина, врага Захарии, и не пропускали никого ни внутрь, ни наружу. В нижнем конце забили набат и собралось вече. Купцы оборужали своих молодших и, загородившись бревнами и дрекольем, словно в осаду, засели в торгу, оберегая анбары с добром. Люди Захарии едва еще удерживали детинец и две улицы, ведущие к пристани. На прочих шумели расхристанные, озверелые вечники, сшибались, вздымая колья, ватаги чьих-то, явно нанятых, молодцов. Уже в двух-трех местах вспыхивали пожары. К счастью, опамятовавшие после вчерашней пьяни горожане не давали ходу огню. Какого-то мужика, принятого за поджигателя, схватя, казнили без милости.

Борис, еще ничего не понимая, оказался в седле и, удерживая своих в куче (не растерялись бы), порысил за толпой костромичей, валивших к пристаням. Уже по пути ему дотолковали, что тверская боярская помочь, стоявшая на том берегу Волги, на перевозах, вздумала из утра захватить город, и сейчас на берегу, верно, идет бой.

– Юрий Василич где? – прокричал Борис, засполошным зыком толпы едва почуяв свой голос.

– Кажись, спит! – отозвался один из кметей.

– Толкуй! Он и послал! – перебил другой ратник. – А ты, Онька, брехлив непутем!

У перевоза гудела толпа. Бою не было, но над головами то и дело вздымались колья и лезвия рогатин и топоров. Вдали, едва видные за головами толпы, маячили верхоконные тверичи. С той и другой стороны яростно орали. Тверичи наезжали конями, и их, видно, хватали за поводья, осаживали. Толпа колыхалась, как полая вода в ледоход. Борис хотел было пробиться вперед, но пробиться не было никакой возможности. Тем часом к ним приблизился, яростно работая плетью, какой-то боярин и, сложив ладони трубой, вопросил:

– Московляне?

Борис поднял руку и помахал ему. Боярин вновь заработал плетью, пихая коня, прорвался наконец к ним и, едва отдышавшись, велел вспятить и подняться на бугор.

– Почто? – не понял Борис.

– Видать бы было! – выкрикнул боярин. И Борис, все так же недоумевая, велел дружине валить к бугру. Боярин вновь врезался в толпу и начал отдаляться от них. Пожав плечами, Борис поднялся на песчаную гриву прибережья и, оказавшись над толпой, увидел лучше происходящее на берегу. Там всё еще спорили, всё еще грозили, кто плетью, кто оружием. Но вот наконец тверичи поворотили и стали заводить коней на дощаники. Борис тут только понял, что им велели выстать нарочно, дабы показать тверичам оружную московскую помочь и тем вспятить их дружину обратно, за Волгу. Понять, однако, кто все это затеял, ему так и не пришлось. Юрий Василич, встретивший их у собора, оказалось, ничего не знал, не ведал и весь перепал было, не найдя Бориса с дружиною. (Он, пробыв двое суток без сна и на ногах, не выдержал и уснул на рассвете.) Борис после утреннего дела был радостен и горд собой. Вздумав еще что-то совершить без своего окольничего, он отправился в стан костромичей, укрепившихся в нижнем конце, мысля уговорить их признать власть князя Юрия Московского. Его пропустили через рогатки, угрюмо выслушали и, не сказав ни да ни нет, отвели назад. Юрий Василич, завидя Бориса, только лоб перекрестил: как и не забрали! И строго-настрого воспретил ему на будущее соваться одному куда бы то ни было.

Вечером скудно поужинали. Захария не появлялся, баяли – слег. Но его кмети, вместе с московскими ратными, берегли улицы. Борис, посаженный Юрием Василичем чуть ли не под замок, ждал, изводясь, бродил по палате, дремал сидя и уже видел, что всем было не до него – и Юрию Василичу, что спал с лица и только забегал изредка проведать, на месте ли княжич, и костромским боярам, что становились все угрюмее и почти перестали отвечать на вопросы Бориса. Свои тоже взглядывали на него тревожно или с торопливыми ободряющими улыбками и бежали по делам. Он же сидел – живым залогом братних замыслов, удостоверяя собою волю Москвы, – и пытался хотя по лицам понять, что же творится во граде? То ему казалось, что одолевают «свои», то, что все уже потеряно и пора бежать вон из Костромы. Ввечеру Юрий Василич зашел, свалился на лавку, отер потное чело, поглядел на Бориса и тоже молвил, стойно давешнему мужику:

– Дружины мало у нас! – А про костромичей на вопрос Бориса, ругнувшись, добавил: – И пёс их знает, чего хотят? Тверских бояр, вишь, не пущают в город, а нас… нас тоже… тово… – Он не договорил, замолк и помутневшими оловянными глазами уставился в столешницу. Потом встряхнулся, сильно потер лицо ладонями, встал, шатнувшись:

– Ну, я пойду… Надо кормы добывать…

– А Захарий?

– Захарий дает, да провезти некак! – отмолвил он с порога.

Спать легли без ужина. Борис из гордости отказался от своей доли в пользу тех ратных, что стояли в стороже. И вот началась другая ночь, полная смутных шорохов, громкого ржанья коней и топота копыт, тревожного звяка оружия и набатных голосов в дальних концах Костромы.

За ночь явно что-то произошло нехорошее. Перед утром, неслышно снявшись с постов, люди Захарии Зерна покинули детинец. Московская дружина осталась одна, без еды и сена, осажденная сама не зная кем. Уже на позднем свету Юрий Василич принес Борису два сухаря и кружку воды. Сказал смущенно:

– Не побрезгуй, княже!

И Борис, давно и сильно проголодав, обрадованный донельзя, почти со слезами на глазах грыз сухари и запивал тепловатой водой, чувствуя всей кожей вину перед боярином за свою неумелость и молодость.

– Предали нас? – спрашивал он Юрия Василича, и тот, глядя, как княжич ест, покачивал головой:

– Уж и не знаю, как тебе и молвить!

– Может… в Новгород? – неуверенно предложил Борис.

– Никуда не пробиться! – отмолвил боярин. Он вышел, снова воспретив Борису покидать покой: – Тебя захватят альбо убьют, и все дело наше погибло! Понимай сам!

И вновь потянулось тревожное томительное ожидание. Где-то там, за стенами, близился и нарастал ратный шум. «Ужли бьются с кем?» – гадал Борис, не ведая, ждать ли ему еще или, презрев наказ окольничего, лезть вон из хором и кидаться в сечу?

А потом двери запрыгали, расскакиваясь наполы, и кмети внесли в палату тело Редегина. С попоны глухо капала кровь. Боярина положили на пол, и Юрий Василич, застонав, приоткрыл глаза:

– Княжич, княжич где?

Борис, задрожав, опустился перед ним на колени.

– Пить! – хрипло попросил боярин, и Борис кинулся за кружкой, к счастью, не допитой им давеча, и торопливо начал вливать воду в рот раненому. Один из кметей, опустившихся на колени рядом с Борисом, взялся разрезать на боярине платье и перевязывать рану, из которой с тупым бульканьем, толчками выходила кровь.

– Заговорить бы! Ворожею какую… Где тута найдешь? – переговаривались ратные.

Юрий Василич скоро начал метаться, терять сознание; раз, широко открыв глаза, пытался что-то сказать Борису, державшему его за голову, но не смог, замер. Боярина прикрыли. Он хрипло и редко дышал, с остановками, в которые, казалось, вот-вот дыхание и вовсе исчезнет.

– Может, еще и отойдет! – нерешительно произнес кто-то из ратных…

Так Борис остался без старшого и, поскольку Юрий Василич все делал без него, не долагая княжичу, потерялся и растерялся совсем. Одно он понимал: в Костроме им уже не усидеть. Но как и куда пробиваться? Посоветовавшись с молодшими дружинниками, он послал двоих детей боярских с частью кметей сыскивать Захария и требовать с него ежели не ратной помочи, так хоть помоги выбраться вон из города. Сам Борис, вздевши бронь, начал объезжать ближние улицы, в которых угрожающе собирались кучки оружных горожан и откуда то пролетало копье, то град камней, то с руганью вздымалось несколько топоров, и Борис, ярея, хватался за саблю, но каждый раз дело не доходило до настоящей сшибки. Его тут же окликали, начинали ерничать или кричали:

– Извиняй, княжич, не признали! А ты храбёр!

И Борис со стыдом опускал обнаженную саблю, чуя, как все более и более заползает ему за воротник липкий гаденький страх.

Дружина, усланная за Захарией, не возвращалась. Несколько раз, бросая поводья стремянному, Борис взбегал по тесовым ступеням в покой, следил прерывистое дыхание Юрия Василича, который все не умирал и не приходил в себя. Ратные, не евши с прошлого вечера, глядели мокрыми курами. Он уже было думал, бросив все, пробиваться вон из города, но не мог покинуть усланных за Захарией кметей. Да без них вряд ли бы и сил хватило, особо ежели городские ворота заняты сторожей.