Летающий слон - Борис Акунин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не могу. Слово дал командиру, летунское. До смотра – ни капли.
– Это правильно. Но мы же не пьяницы. По одной крышечке, символически. За всех наших, кто летал да отлетался.
Было видно, что поручику ужасно хочется выпить. Но он затряс головой и попятился.
– Ну тебя к черту, не искушай. После смотра – хоть ведро. А сейчас не могу. Слово есть слово.
В самом деле, перекрестил Зеппа, словно беса-искусителя, и чуть не бегом ретировался.
Похвально, вынужден был признать фон Теофельс. Можно сказать, наглядный пример пользы воздержания – хоть вставляй в спасительную книжицу Общества трезвости.
Если б поручик нарушил «летунское слово» и отпил хотя бы капельку из соблазнительной фляги, часа через два у него начался бы неостановимый понос, рвота, потом лихорадка. В ампулке содержался концентрированный раствор дизентерийных бактерий.
У этой болезни прелестно короткий инкубационный период и очевидные симптомы. Выбытие из строя гарантировано. Если человек и умирает (а при такой лошадиной дозе этим скорее всего и закончилось бы), никаких подозрений не возникает. Дизентерия да тиф – всегдашние спутники фронтовой жизни.
Поручику Лучко повезло, гауптману фон Теофельсу – увы. Но пьеса была еще не окончена. Предстояло третье действие.
Действие третье. «Лирик»
Когда Зепп повернул назад в сторону клуба, его лицо опять изменилось. Лихо разлетевшиеся брови сошлись мечтательным домиком, глаза томно сузились и залучились, походка из разболтанной стала вялой, полусонной. Сразу было видно, что по деревенской улице идет человек с тонко чувствующей душой, враг всякой пошлости. К примеру, повстречав на пути кучу свежего навоза, этот романтик страдальчески вздохнул и отвел глаза. Грубая физиологичность мира была ему отвратительна.
Проходя мимо груды сваленных бревен, где тонкий белолицый юноша в кожаной тужурке, шевеля губами, читал книгу, Теофельс остановился. Радостная недоверчивость осветила его печальные черты.
Деликатно ступая неширокими шагами, чтобы не шуметь, он приблизился к читателю и нараспев полупродекламировал-полупропел:
Как бледен месяц в синеве,Как золотится тонкий волос…Как там качается в листвеЗабытый, блеклый, мертвый колос…
Второй пилот «Муромца» вздрогнул, поднял глаза.
– Любите Блока? – воскликнул он.
– Больше, чем Пушкина! Стихи Александра Блока – это голос божества! – пылко ответил незнакомец и, прикрыв рукою брови, завыл врастяжку:
Вхожу я в темные храмы,Свершаю бедный обряд.Там жду я Прекрасной ДамыВ мерцании красных лампад.
Шмит вскочил:
– Вы… вы кто? Садитесь. Ужасно рад познакомиться! А то, знаете, не с кем толком словом перемолвиться… Нет, все очень хорошие и замечательные товарищи, я ничего такого… Но, понимаете, иногда хочется…
Уверив молодого человека, что отлично его понимает и сам испытывает точно такие же чувства, Зепп представился:
– Долохов Миша, в прошлом филолог. Когда-то сам стихи писал. Только плохие. Настоящая поэзия не на земле, а там. – Он показал на небесную синеву. – Когда я лечу на аэроплане, чувствую себя настоящим поэтом.
– Как вы хорошо это сказали! Митя. Дмитрий Шмит. Из Московского университета.
Знакомство началось так славно, что Теофельс решил не разводить лишней канители. Сразу достал свою флягу, поболтал ею.
– Ах, дорогой вы мой! Подарок судьбы, что я вас встретил. Будет с кем душу отвести. Давайте за знакомство. Это «Мартель», из самого Парижа. – Поставил флягу на бревно, а налитую до краев крышечку протянул юноше. – «Я послал тебе черную розу в бокале золотого, как небо, аи». Пейте первый. Потом я.
Этот сопротивляться и не подумал.
– С удовольствием… Только давайте сядем.
Они сели по обе стороны от фляги. Шмит, охваченный радостным волнением, все не мог успокоиться. Поставил крышечку, взмахнул рукой.
– Сейчас. Только, если позволите, я сначала по случаю знакомства прочту мое самое любимое. Про нас, авиаторов.
Летун отпущен на свободу.Качнув две лопасти свои,Как чудище морское в воду,Скользнул в воздушные струи…Его винты поют, как струны…Смотри: недрогнувший пилотК слепому солнцу над трибунойСтремит свой винтовой полет…Уж в вышине недостижимойСияет двигателя медь…Там, еле слышный и незримый,Пропеллер продолжает петь…
Слишком широкий взмах руки – и фляжка вместе с крышечкой полетели на землю.
– Ой! Ради бога извините… – Мальчик ужасно сконфузился.
Подхватил флягу, но она была пуста. Коричневая отрава растекалась по траве. Окрестным муравьям и букашкам была гарантирована тотальная эпидемия дизентерии.
– Простите, простите, – убивался Шмит. – Вечно я всё испорчу! Ой, знаете что, Михаил? – Он всплеснул руками. – У меня в комнате есть бутылка настоящего бордо, берег для какого-нибудь особенного случая. Я сбегаю, принесу!
– В другой раз, – проскрипел фон Теофельс голосом, мертвенности которого позавидовал бы самый отчаянный декадент. – Мне пора.
Гнусный мальчишка хватал его за руку, заглядывал в глаза.
– Вы обиделись, да? Обиделись? Мне ужасно неловко! Обещайте, что мы с вами обязательно выпьем мой бордо!
– Обещаю…
А вот это уже было капитальное невезение.
Едва отвязавшись от Шмита, гауптман мрачно брел назад к кантине, где еще оставался механик Степкин. Однако травить его теперь было нечем.
По лицу фон Теофельса (не приклеенному, а своему собственному) ходили злые желваки.
Казалось, что «Илья Муромец» со всех сторон окружен заколдованным лесом, через который ни пройти, ни проехать.
Но сдаваться гауптман не привык…
Вернулся Зепп вовремя – на крыльцо как раз вышел зауряд-прапорщик Степкин и, будто в нерешительности, остановился.
Ногу ему, что ли, сломать, размышлял Теофельс, приглядываясь к механику. Или шею свернуть? Вот ведь странно: чем грубее задача, тем сложнее ее осуществить технически. Одновременно с работой мозга у гауптмана трудилось и лицо, поочередно принимая то унылое, то простоватое, то умильное выражение.
Однако везение сегодня окончательно отвернулось от бедного шпиона. Оказалось, что Степкин торчал на крыльце не просто так. Минут через пять к нему вышла кельнерша Зося, уже не в фартучке и наколке, а в клетчатой накидке и шляпе с целлулоидными фруктами (в столицах такие носили позапрошлым летом). Милашка взяла механика под руку, через деревню Панска-Гура они пошли вместе.
Шепотом обругав злую судьбу, Зепп подозвал Тимо.
– С членами экипажа ни черта не выходит. Попробуй подобраться к объекту через пролетариев. Ну, не мне тебя учить.
Хотя во имя экономии времени сказано это было по-немецки, Тимо все равно не понял. Образование у него было всего четыре класса, и трудные слова ему давались плохо.
Наморщив плоский лоб, верный оруженосец переспросил:
– Через кого?
– Через нижних чинов. Через солдатню, – терпеливо пояснил Зепп. – Ты что, слово «пролетарий» не знаешь?
– Знаю. На красных флагах часто пишут. «Пролетарии, объединяйтесь». Никогда не задумывался, кто это.
– Уйди, а? – попросил Теофельс. – Без тебя тошно.
Сам не зная зачем, потащился вслед за чинной парой. Не ломать же было кости Степкину в присутствии свидетельницы?
С другой стороны, может, он ее проводит до дому и останется один?
Но зауряд-прапорщик был не настолько глуп. Довел даму до аккуратного домика с белеными стенами и нарядным крылечком, над которым нависал кокетливый козырек, поднялся и уверенно вошел внутрь. Очевидно, отношения влюбленных уже миновали порог светских условностей, мысленно сыронизировал Зепп.
Чтобы проверить, как далеко преодолен порог, он подобрался к самому окошку, прикрытому лишь тюлевой занавесочкой. Створка по теплой погоде была приоткрыта, так что имелась возможность не только подсматривать, но и подслушивать.
Предупреждение для дам и родителей: откровенная сцена!
Панскогурские Ромео и Джульетта стояли в чистенькой комнате, которая, судя по мебели, служила одновременно гостиной и столовой. Разглядывать убранство Зеппу было некогда и незачем, он лишь приметил литографию с польским героем Костюшко и сверкающий посудой буфет-«горку».
Степкин был неизящно скрючен – он деловито и жадно чмокал свою невесту в полоску кожи между манжетом платья и нитяной перчаткой. Зося смотрела на его затылок со снисходительной улыбкой.
– Обожаю… Обожаю… Королева моя… – шептал механик.
Расстегнул на ее рукаве пуговки, стал целовать предплечье.
– Не сегодня. Я так утомлена.
Гауптман печально приподнял брови: эта фраза свидетельствовала о том, что пани Зося не сумела сберечь себя до свадьбы. Хотя в ее возрасте беречь, вероятно, давно уже нечего.
– А я умру! – жалобно пригрозил зауряд-прапорщик. – Сердце лопнет…