Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920 - Павел Геннадьевич Рогозный
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Те из архиереев, которые выступили было с монархическими воззваниями, быстро отмежевались от своей «ошибочной» позиции. Только два архиерея, Антоний и Андроник, печатно назвали себя монархистами, а последний еще и вступил по этому поводу в полемику с обер-прокурором. Но даже наиболее оппозиционно настроенный владыка Антоний, свое, судя по всему, отрицательное отношение к перевороту выражал лишь в эзоповой форме, в рекомендации читать «контрреволюционную» литературу.
Важной причиной обвинений епископата служил также вопрос о поминовении. Синодская формула о «Богохранимой державе и благоверном Временном правительстве», абсурдная по своей сути (как можно возглашать многолетие правительству временному?) явно запоздала. Поэтому архиереям и духовенству часто приходилось на свой страх вырабатывать свою форму возношений. Однако после официального доведения синодской формулы случаи «неправильного» поминовения в среде епископата не известны.
Совсем по-другому обстоит дело с рядовыми священнослужителями. Среди них нашлось немало тех, которые по той или иной причине не признали новую власть. Некоторые продолжали поминать царскую семью, по крайней мере до лета 1917 года. Такие случаи отдельно расследовались церковными и светскими властями. Изучение конкретных ситуаций представляет трудноразрешимую источниковедческую задачу. Если священник не признавался в факте «неправильного» поминовения («кого хочу, того и поминаю» или «поминал и впредь буду поминать»), трудно отличить оговор от реально произошедшего события.
Видимо, часто после революции обвинение священнослужителя в неких «контрреволюционных» деяниях можно рассматривать как просто сведение старых счетов. Это служило весомым поводом избавиться от неугодного по какой-либо причине священника. Так, например, священника Киевской епархии Павлюченко в 1916 г., судя по доносу, обвиняли ни много ни мало как в непризнании непорочного зачатия Иисуса Христа. После Февральской революции его упрекали уже в «деятельности, направленной к низвержению государственного строя». Как показало епархиальное расследование, поводом для обвинения в контрреволюции послужила единственная фраза, сказанная Павлюченко после смены власти: «Господи, рано еще радоваться».
В формировании позиции архиерея по отношению к революционным событиям важную роль играли три временных фактора. Первое — время получения первоначальных известий о начале беспорядков в столице; второе — информация об отречении государя и образовании нового правительства, третье — известие об официальной реакции Святейшего Синода. В соответствии с получением данной информации могла меняться по крайней мере публичная позиция епархиального архиерея.
Получение официальной реакции высшего церковного органа, по сути, ставило точку на возможном до этого колебании части епископата и рядового духовенства. Только после этого любую нелояльную позицию, исходящую из среды духовенства, можно называть в соответствии с терминологией того времени «контрреволюционной». Но таких случаев в среде высшего духовенства не было. Рассмотренные выше конфликты по поводу первоначальной реакции высшего духовенства — все, которые удалось выявить. Энергия, с которой обер-прокурор пытался разобраться с такими ситуациями, позволяет с уверенностью предположить, что любая нелояльная позиция епископа не была бы оставлена без последствий.
Говорить об искренности обращений всего епископата по поводу революции или нового строя, конечно, нельзя. В некоторых случаях владыки и проявили явный «оппортунизм» и «соглашательство».
И уж совсем нелепо считать, что свержение самодержавия «было выгодно членам высшей иерархии, поскольку уничтожение власти императора как помазанника Божия снимало и сам многовековой историко-богословский вопрос о преобладании власти царя над властью первосвященника или первосвященника над царем».
Современный исследователь М.А. Бабкин также пишет, что «призывы, прозвучавшие с церковных амвонов и со страниц епархиальных изданий, побуждали народ к повиновению новой власти, способствовали формированию у него положительного отношения к свержению династии Романовых и тем самым фактически узаконили Февральскую революцию». Трудно согласиться с таким мнением, ибо политическая эффективность выступлений, епархиальных архиереев, не говоря уже о приходском духовенстве, фактически равнялась нулю. В схожей ситуации после Октябрьского переворота анафема, провозглашенная большевикам, не помогла их противникам и, следует признать, не сильно повлияла на общую политическую ситуацию. Можно предположить, что выступления высших иерархов имели влияние лишь на позицию рядового приходского духовенства.
Конечно, никакой реальной альтернативы у иерархов и тем более у Синода не было. Говорить о возможности какого-либо другого сценария событий следует, учитывая всю совокупность факторов, а не вырывать из контекста всей революции только позицию иерархов, заседавших в Синоде.
Выступления владык против революции способны были принести неприятности только им самим, но не повлиять на ситуацию в епархии. Да и возможность удержаться у власти определялась не отношением архиерея к революции, а популярностью его в среде духовенства и прихожан. Это хорошо видно при более детальном рассмотрение ситуаций в различных епархиях Российской Церкви после Февральского переворота.
Ошибочно целиком списывать подобное отношение к революции на малодушие высших иерархов, или на «сервилизм» Церкви в целом, как это делал Л.Д. Троцкий. Он иронизировал по поводу легкого перехода Церкви от «самодержавного» к «благоверному временному правительству». В гораздо более серьезной ситуации при приходе к власти большевиков ничего этого не наблюдалось. Большинство и иерархов и священников были люди большого мужества, их не сломали даже сталинские репрессии; когда вопрос вставал не о власти в стране, а о самой вере, лишь единицы из тысяч позволяли себе какой-либо компромисс.
Несомненно, что основным был факт отречения Николая и отказ от престола Михаила Александровича и призыв последнего к поддержке новой власти. (Всегда трудно быть роялистом без короля.) В связи с этим интересно обращение киевского духовенства, подписанное — «епископы и священники г. Киева». В нем сообщалось что «Николай II особым указом утвердил временное Правительство, возникшее по почину Государственной Думы, и вместе с тем в манифесте, подписанном 2 марта, признал за благо отречься от престола». Далее содержалась информация об отказе Михаила и призыв: «Подчиняйтесь же временному Правительству как законно поставленному». Явно прослеживается путаница: Николай, конечно, назначил председателем Совета министров князя Г.Е. Львова, но никакого Временного правительства не утверждал.
Новая власть, следовательно, рассматривалась как вполне легитимная. В Государственной Думе многие видели «революционного вождя» и Временное правительство рассматривали как правительство Государственной Думы. Важно и то, что новая власть не рассматривалась духовенством как богоборческая. Сказалось и общее оппозиционное отношение высших иерархов к синодальному строю. Что бы ни писалось по поводу Распутина, но вера в его всесильное влияние в среде духовенства была чрезвычайно сильна. Конечно, многие выжидали, чем окончится «борьба вокруг престола». Этим и можно объяснить колебания и непоследовательность части архиереев в первые дни революции.
И наверное, самое важное: Февральская революция в отличие от Октябрьской, по сути, расколовшей общество, была кратким мигом консолидации фактически всего общества уже бывшей Российской империи. Ее приветствовали люди совершенно
