Православная Церковь и Русская революция. Очерки истории. 1917—1920 - Павел Геннадьевич Рогозный

Февральской революции. Серафим стал единственным архиереем, уволенным на покой именно по причине произнесения проповеди по поводу революционных событий. Власти в лице обер-прокурора Синода проявили завидную дотошность, проведя настоящее следствие по поводу одного-единственного выступления, которое преосвященный неосторожно позволил себе 2 марта 1917 года. Реконструкция данной проповеди архиерея сама по себе малоинтересна в отличие от многих писаний, которые опальный владыка направлял во все инстанции, от местного Комитета общественной безопасности до обер-прокурора включительно.

Будучи проездом в Екатеринбурге, член Государственной Думы священник И. Боголюбов направил В.Н. Львову письмо, в котором сообщил, что местный епископ Серафим подвергнут домашнему аресту «ввиду сильно обострившихся отношений к нему населения», а духовенство и консистория «порвали с ним всякие отношения». Еще раньше в Синод пришла телеграмма об «опасной деятельности архиерея». Львов решил провести следствие в «целях сохранения спокойствия в епархии».

Дознание на месте проводил офицер для поручений Военной комиссии Временного комитета Государственной Думы прапорщик Тарусин. Вскоре обер-прокурор получил его рапорт с протоколами допросов, а также многочисленные писания самого Серафима. Тарусин отнесся к делу ответственно: показания были сняты с тридцати восьми человек, от домохозяйки до владельца завода. Чем руководствовался прапорщик при привлечении к делу свидетелей, неясно: часть из них знала о деятельности Серафима только по слухам, которые и заносили в протоколы допросов.

Расследование складывалось неблагоприятно для владыки: «свидетели» обвиняли его в монархизме, распутинщине и антисемитизме. Однако центральное место в показаниях занимала речь, сказанная им в соборе 2 марта, где Серафим именовал членов Государственной Думы «кучкой безумных бунтовщиков», подкупленных немецкими агентами, призывал население стоять за царя до смерти, а также «звал паству к погрому» (непонятно к какому. — П.Р.).

В своих письмах архиерей оправдывался довольно оригинально. «Ниспосланным изволением Божьим, — писал он, — политические обстоятельства легли тяжким бременем на мою личность. Не будучи в курсе дела, я, имея только скудные известия о беспорядках в Петрограде, случайно 2 марта выразил по долгу епископского служения скорбь, призвал хранить верность Государю... этот мой молитвенный призыв какими-то злонамеренными провокаторами извращен в погромную речь и пущен по рукам в сотнях оттисков и сделал свое дело в целях, желательных для крайне левых элементов».

Достоверные сообщения о революции и об отречении царя появились в Екатеринбурге 4 марта, до этого провинция питалась слухами. Тогда, по образному выражению «Епархиальных ведомостей», «всё летели и летели новые вести одна другой серьезней, одна другой отрадней. При этих необычных известиях душа рвалась к небу.»

В доказательство своего неведения Серафим направил в Синод местные газеты от 2 марта. После сообщения об отречении императора по запросу городского головы владыка заявил, что признает Временное правительство, однако местный Комитет общественной безопасности потребовал от него подписку о невыезде и «прекращения сношения с народом». Интересно отметить, что в целях «безопасности» новые власти даже отключили телефон в покоях епископа. Особенно сожалел Серафим о том, что из-за всего этого не смог выразить приветствие Временному правительству и обер-прокурору, а также и Комитету общественной безопасности. Последнее особенно примечательно ввиду того, что епископ был арестован именно этим органом власти. Говоря же о своем выступлении 2 марта, он заметил, что версия, попавшая в прессу, «заслуживает не только кары, которую я несу, и гораздо более суровой...» Фраза, попавшая в печатный текст проповеди, именовала членов Государственной Думы «шайкой безумных бунтарей». «Нет, — писал епископ, — я не говорил “шайка”, да еще безумных.. Я сказал “кучка бунтарей”, а это не все равно, что шайка». Далее епископ оправдывался незнанием в тот момент, «что это была не “кучка бунтарей” революционеров, а целый ряд лиц, достойных уважения и обессмертивших свои имена совершением подвига, освободившего Россию от целого ряда неумных правителей, подвига, давшего нашей Родине свободу развития на пути к просвещению и культуре. Но это стало известно после. Этих лиц, которых я назвал бунтарями, было хоть и немного, но они подметили общее недовольство всей России, а потому совершили не бунт, а разумный государственный переворот».

В своих писаниях Серафим прибегал и к «сравнительно-историческому» методу, говоря о Выборгском воззвании, что только «теперь можно назвать это гражданским подвигом, а в то время оно называлось иначе». О событиях 1905 г. он вспоминал, что «видел, как лилась кровь неповинных людей (!) за баррикадами», и добавлял: «.Что бы со мной сделали власти старого режима, если бы я тогда стал на сторону бунта». Рассуждая о присяге монарху, Серафим отметил, что пока существовал старый строй, сам он «был верным сторонником его, ибо я смотрю на присягу не как немцы на Международное право».

Но когда Николай II отрекся, он «тем самым развязал руки нам, после чего и я счел себя вправе перейти на сторону новой власти». Говоря же о позиции духовенства, епископ писал, что оно, «конечно, смалодушничало», ибо должно было выступить с аналогичными, как и он, призывами, хотя и это «были слова того момента, когда произносились и от которых почти отказался и я».

Взывал Серафим и к логике своих обвинителей. «Ради Бога, посудите сами, граждане, мог ли я сказать: вот, дорогие братья! некоторые члены Государственной Думы выступили против правительства и царя! Помолитесь, чтобы Господь помог им! Будьте же справедливы ко мне. когда я твердо стою на новой дороге, и ни к чему это недоверие. Если бы я сказал что-нибудь вроде прежнего теперь... это было бы дело другое и я заслужил бы возложенную на меня кару». Можно предположить, что даже в Синоде такие писания архиерея могли показаться слишком схоластичными (хотя, судя по пометкам в рукописи, читали их внимательно).

В самом же Екатеринбурге, который Серафим называл «одним из либеральнейших и свободолюбивых городов», настроение было самое серьезное. Так, Съезд уполномоченных комитетов общественной безопасности 17 марта послал в Синод письмо, в котором отмечалось, что, «по выслушивании словесных докладов уполномоченных с мест, между прочим, выяснилось, что не исключена возможность выступления отдельных групп населения к реставрации павшего государственного строя, особенно со стороны агентов прежней власти». Одним из этих «агентов» считали и местного епископа. Судьба Серафима была решена, и Синод без колебаний отправил архиерея на покой.

Увольнение Серафима все же произошло не только по причине произнесения им злополучной проповеди. Важную, если не определяющую роль сыграла и позиция местного духовенства. Преосвященный, видимо, и до этого не пользовавшийся авторитетом в епархии, после своего выступления был в прямом смысле «бойкотирован» екатеринбургским церковным обществом.

Можно констатировать, что все епархиальные архиереи признали Временное правительство и принесли ему присягу. Конфликтные ситуации, возникшие после письменных и устных