Заговор генералов - Владимир Понизовский

Хорошо, что сегодня будет наконец нарушено одиночество. Это он сам потребовал, чтобы поставили на какую-нибудь работу, еще в «Таганке» начал учиться портняжному ремеслу и шить на швейной машине. Работа, чтение, сон заполняли вереницу суток, ускоряли бег времени.

Из угла в угол. Из угла в угол. Камера узкая. Пенал. В длину — шесть шагов, в ширину — три. По диагонали — восемь. Из угла в угол…

Квадрат окна, рассеченный на девять осколков, стал еще светлей. Может быть, сквозь грязное стекло пробьется сегодня отблеск солнца? Или чересчур многого хочет он от одного дня: и снятия кандалов, и встречи с людьми, и солнца?..

Лязгает засов. Скрежещет, отворяясь, дверь:

— Двести восемнадцатый, Дзержинский Феликс Эдмундов, — в кузню!..

Глава вторая

17 декабря

Прапорщик Костырев-Карачинский шуршал газетами, которые, как обычно, принесла поутру Наденька. Он неизменно искал раздел «Война», награждения и светскую хронику.

— В Шампани мы легко отбили неприятельские атаки на наши траншеи, — с торжеством возглашал он.

— Кто это «мы»? — в голосе Шалого звучала подготовленная насмешка.

— Наши французские союзники. А вот наши английские союзники: «Британские войска минувшей ночью произвели успешное внезапное нападение на неприятельские траншеи к югу от Ипра… Днем на фронте у Соммы происходила довольно оживленная артиллерийская перестрелка». Бельгийское сообщение: «Батареи с успехом обстреливали неприятельские позиции…»

Итальянское сообщение. Сербское сообщение. Балканский фронт, Румынский фронт… В этих официальных информациях с театра войны, выхолощенных и поднятых на ходули выспренними словами, кровавая бойня выглядела как безантрактное красочное представление на театральных подмостках. Для Антона же за этими строчками слышался грохот взрывающихся капсюлей в магазинах артиллерийских стволов; выбрасывались под ноги раскаленные снарядные гильзы; першил в горле запах пороха; истошно кричали изувеченные люди; хрипели от натуги кони. И виделись глаза — глаза, налитые кровью, вылезающие из орбит, плачущие, остекленевшие. Как глаза фейерверкера Егора Кастрюлина. И меж другими названиями Ипр был для него как клеймо: от первого упоминания этой речки пошел слух о страшном оружии, примененном германцами, — о газах. Стоило ему услышать: «Ипр», как снова вспыхивали и лопались огненно-оранжевые взрывы.

— А что пишут с нашего фронта? — спросил он.

— Вот, пожалуйста, Антон Владимирович, — с готовностью отозвался Катя. — «Рижский фронт. Выпал глубокий снег при десяти градусах мороза. На всех участках германские разведчики и передовые посты одеты в белые саваны. Перестрелка значительно оживилась. В районе Л. на Двине наш участок был подвергнут ураганному огню, но последовавшая за обстрелом попытка наступления была пресечена на месте. На всем остальном фронте день прошел спокойно».

Что написали в газетах о той газовой атаке? Тоже, наверное, «день прошел спокойно»… Отбили тогда атаку или отошли на версту — какое значение могла иметь та стычка для судьбы всей огромной битвы?..

Прапорщик, быстро покончив с официальной «Войной», перешел к заветному:

— «Утверждаются пожалования за отличия в делах против неприятеля. Государь император всемилостивейше соизволил…» — его голос звенел. «…В монаршьем внимании к примерно-ревностной службе… К отлично-усердной… Ордена святого великомученика и победоносца Георгия… Святого Станислава с мечами… Святого равно-престольного князя Владимира с мечами и бантами»!..

Наверно, в воображении его картинно лязгали эти золоченые мечи, переливались муаровые ленты и царь на виду всего войска и Катиных знакомых, рдеющих гимназисток, собственноручно возлагал на грудь героя кресты и звезды. Катя был воинственным юношей. Пропитан мечтами о славе, воодушевлен пафосом войны, которую называл не иначе как «битва народов», «величайшее поле брани всех времен». И на тебе — случайный осколок в ягодицу, и изволь недели продавливать животом лазаретный матрац. В то самое время, когда можно совершать неисчислимые геройства. Бедный Катя! А может быть, в неведении юности — счастливый? Они, фронтовики, лишены подобной радости, и в этом то общее, что объединяло Антона с рубакой есаулом, сопевшим на своей кровати у окна.

Наденька сочувствовала Константину. Казак злился, грубо обрывал его излияния:

— Ты, едрена фома, покормишь вшей — узнаешь тогда, какая она, «ревностно-усердная».

Прапорщик не сдавался:

— «В монаршьем внимании к отлично-усердной службе вашей и ревностному участию в занятиях Государственного совета и Государственной думы, а также в воздаяние полезных трудов ваших повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению… Пребываем императорскою милостию нашею к вам неизменно благосклонны…» — он вздохнул. — Родзянке — орден Белого Орла. Вот это да!..

— Какому еще Родзянке? — в голосе Шалого послышалась угроза. — Борову в манишке? Да я б ему не орден, а нагайкой по жирной заднице наградил!

— Как можно! О председателе Думы!

— Председатель! Ёшь-мышь!.. У меня свояк в военно-промышленном комитете, он все знает. Этот хряк на своих заводах за каждое ружейное ложе получает с казны надбавку по целковому. Посчитай-ка, сколько рубликов набежит, если ружья на все войско? Мильены! Мы по болотам и снегам: «Марш-марш, шашки к бою!» — а он по рублику на ложе, по гривеннику на патрон, а уж пушки — те наверняка обходятся казне, как если б они из литого золота… Правду я говорю, артиллерия?

— Не покупал, — отозвался Путко. — Знаю только, что не хватает отечественных. Англичане и французы присылают. Дерьмо.

— Вот-вот! А нам винтовки выдали японские. Как до дела дошло, оказалось: наши патроны не подходят, а ихних нет.

— Да что там, — втянулся Антон в извечный разговор фронтовиков, ветоши, керосина, пушечного сала — и того не хватает.

Но есаул неожиданно возразил:

— Хрен с ними, на нет русскому человеку обижаться не след, на Руси всегда так было. Главная наша беда — измена. Шпионов напустили — как клопов. Коли сам военный министр с германцами через свою жену стакнулся — красива, говорят, стерва!.. Куда ни плюнь, в немчуру попадешь: «штофы», «дорфы», «морфы». Моя б воля: когда началась война, в первый же день всех с немецкими и прочими нерусскими фамилиями перевешал бы на фонарях, а потом бы уже трубил поход. Но первым повесил бы этого сукина сына Гришку Распутина.

Он заскрипел на пружинах, приподнимаясь, сделал какое-то резкое движение, от которого просвистело в воздухе:

— Тянет!.. — Сел на койке. — Лучше не бередить душу. С шашкой бы в лаву — и кочан в кусты, мать их!..

Катя охнул:

— Тимофей Терентьич, зачем так-то при Надежде Сергеевне?..

После врачебного обхода распорядок их дня нарушился. Сестра милосердия Елизавета Андреевна провозгласила:

— Сюрприз вам, Костырев-Карачинский, родители приехали!

— Мама? И отец?

По восклицанию прапорщика Путко не мог понять, доволен он или обескуражен. Видимо, в душе молодого офицера боролись чувства противоречивые. Только проводили с торжествами на фронт, а он уже в лазарете. Не в таком обличье хотел бравый отпрыск предстать пред родительскими очами.

Палату заполнили чмоканья, воркующий, радостный, сквозь слезы голос женщины и покашливание мужчины.

— Ну что вы, маменька, что вы! — деланным басом смущенно останавливал юноша. Антон представил, как мать набросилась с поцелуями на свое чадо, а он по-мужски сторонился ее объятий.

— Мои сотоварищи, — веско представил по званиям и именам-отчествам и фамилиям Константин и добавил: — Оба тяжело ранены на фронте.

Женщина сочувственно заохала. Судя по голосу, совсем еще молода. Добрая, наверное, располневшая на московских расстегаях и кулебяках. Небось глядит не наглядится на сынуленьку. А отец молчалив. Должно быть, сухарь в вицмундире, застегнутом на все пуговицы.

Заскрипели крышки плетеных корзинок, зашуршал пергамент, по комнате разлился аромат домашних яств.

— Вы, воины дорогие, не побрезгуйте нашими гостинцами, откушайте! Тут и курочка, и гусятинка, пироги, варенье, грибочки, икорочка… Кушайте на здоровье, поправляйтесь!

— Возьмите, Тимофей Терентьич, — сказал прапорщик. — Мама, передайте Антону Владимировичу.

— Гм, гм, — произнес отец.

— Больно тебе, Котенька? Очень болит?

— Скоро уже выпишут, — с полным ртом ответил он. — Шрам на бедре, конечно, останется, да ведь как солдату без шрамов?

— Ты когда написал, мы все читали-перечитывали, сколько слез пролили… Да ты живыми словами расскажи, родненький!

— Что рассказывать? — смутился он. — Забылось уже. Как описывал, так и было.